Европейская мечта. Переизобретение нации

Два различных конца диктатуры: 1945 и 1989

Еще одно важное различие между обеими диктатурами мы обнаружим, если сравним их конец. Вынудив немцев капитулировать 8 мая 1945 года, союзники дали им возможность для нового начала или, как сформулировал это Гёц Али (см. выше, с. 94), их «освободили от самих себя». Поражение в 1945 году не было таким же, как в 1918 году, оно стало провалом всей немецкой истории: моментом вины и стыда перед лицом обошедших весь мир фотографий освобожденных концлагерей. Нюрнбергский процесс восстановил в Германии правосудие, посредством которого были осуждены высшие функционеры нацистской партии. Поскольку немецкого правового государства еще не существовало, эту задачу пришлось взять на себя союзникам. С Третьим рейхом было покончено дважды: политически это сделала капитуляция сначала в Реймсе, затем в Карлсхорсте, а морально – Нюрнбергский процесс.

Однако ГДР, созданная одновременно с ФРГ, не считала своих граждан «освобожденными от самих себя». Здесь вместо поражения возник героический нарратив о победе и антифашистском сопротивлении, который стал государственной опорой ГДР. Таким образом, ее граждане с самого начала сознавали себя морально оправданными, находящимися на стороне победителей. Неслучайно одним из важнейших мифов ГДР стал миф о самоосвобождении концлагеря Бухенвальд коммунистами-заключенными[117]. Героический миф воплотился в замысле монументального мемориала, который был сооружен государством в 1958 году неподалеку от исторического места концлагеря Бухенвальд.

В Западной Германии подобный акт самоосвобождения попытался совершить своими «Освенцимскими процессами» генеральный прокурор Фриц Бауэр. Он горячо желал, чтобы западногерманское государство «сотворило суд над самим собой»[118]. Еврейский мигрант, вернувшийся на родину, не питал особых иллюзий на то, что этими процессами сможет изменить общественное сознание. В аденауэровской Западной Германии, где коричневая чиновничья элита поддерживала друг друга, Фриц Бауэр оказался бойцом-одиночкой. Ему принадлежат слова: «Когда я выхожу из своего кабинета, я попадаю в чужую и враждебную страну»[119]. В одном из частных писем он объяснял, почему сталкивается с враждебностью и личными нападками: «Потому что госпожа Лизхен Мюллер и ее семейство, потому что господа промышленники, юристы и прочие знают, что на скамье подсудимых вместе с двадцатью двумя обвиняемыми на Освенцимском процессе сидят еще двадцать два миллиона»[120].

Совершенно иным был конец ГДР. Самоосвобождение, которое было невозможно в 1945 году, произошло в виде мирной революции в 1989 году на улицах Плауэна, Лейпцига, Магдебурга и других городов Восточной Германии, где на демонстрации собирались люди самых разных слоев общества и профессий, представители церковных кругов, деятели культуры и искусства, диссиденты. Разумеется, этому благоприятствовали и внешние обстоятельства, в частности разрядка напряженности в холодной войне, гласность, начатая Горбачевым, банкротство коммунистической идеологии и признаки эрозии в политической системе ГДР. Но существовало и гражданское движение, решительное и мужественное, которое консолидировалось в этот исторический час и свергло репрессивный режим. Как показал Вольфганг Шуллер, гражданское сопротивление действовало активно не только в таких крупных центрах, как Берлин, Лейпциг или Дрезден, но и на периферии, причем оно подпитывалось множеством личных инициатив[121]. В государстве, где объединения граждан, выступавшие с политическими требованиями, автоматически становились преступными, антигосударственными и жестко преследовались, сопротивление могли оказывать только структуры гражданского общества, сформировавшиеся вокруг церквей, экологических, миротворческих и прочих гражданских инициатив, не имевших ни четкой организации, ни координации. Эту ситуацию точно отражал лозунг демонстрантов «Народ – это мы!», среди них не было выдающихся лидеров или героев, сам народ представлял себя в этом движении. Тем не менее цели демонстрантов отнюдь не были едиными: они варьировались между реформами социализма, сближением с Западом и воссоединением Германии. Объединяло движение прежде всего упорное стремление к свободе и мужество демонстрантов. Говоря лапидарно о «немецкой революции», Вольфганг Шуллер имеет в виду, что в 1989 году осуществилась и завершилась исторической победой первая немецкая демократическая революция 1848 года. Эта революция не ознаменовалась для немцев непременным триумфальным событием вроде взятия Бастилии, но в историю она вошла под знаком народного торжества. Таких событий в немецкой истории не так уж много.

Коммуникативное умолчание и демократическое просвещение

Насколько различен был конец обеих диктатур, настолько же различным было становление немецкой демократии после 1945 и 1990 годов. Первая демократия возникла из молчания, вторая – из просвещения и гласности. В Западной Германии после 1945 года царило то, что Герман Люббе назвал впоследствии «коммуникативным умолчанием» (см. выше, с. 50). Этим понятием он обозначил широкий общественный консенсус, подразумевавший, что биографии бывших нацистских лидеров и функционеров не следует предавать публичной огласке. То же самое подразумевалось и под другими определениями, такими как «подведение финальной черты», «вытеснение из общественного сознания» или «неспособность скорбеть». Своим нейтральным термином Люббе дистанцировался от этих интерпретаций, предложив функционалистскую интерпретацию[122].

Именно об этом следует помнить, оценивая второе начало немецкой демократии. Подлинные масштабы преследований в ГДР стали понятны лишь после падения Стены и выявления всей структуры репрессивного аппарата. Это произошло 15 января 1990 года, когда было взято «штурмом» (именно штурмом!) Главное управление «Штази» в Восточном Берлине. Федеральный центр политического образования так описывает события, предварявшие создание «ведомства Гаука»[123]: «В декабре 1989 года и в январе 1990 года граждане ГДР заняли штаб-квартиру тайной полиции и заставили правительство ликвидировать этот всемогущий аппарат безо всякой замены, это было событие всемирно-исторического значения. Еще никогда миллионы секретных досье не становились достоянием демократической общественности»[124].

Перед первыми гражданскими комитетами[125], собравшимися за круглым столом, стояла задача не допустить уничтожения архивов в отделениях госбезопасности. (В скобках заметим, что документы, превращенные в «лапшу» теми, кто заметал следы, частично удалось восстановить с помощью компьютерных программ в мюнхенском институте телекоммуникаций имени Фраунгофера. Разработанное там программное обеспечение способно в обозримом будущем выполнить то, на что человеку понадобились бы века. Инженеры института Фраунгофера стали пионерами в этой области, их уникальная программа востребована в разных странах, где также уничтожались документы и где информацию приходится возвращать из забвения. Архивы «Штази» – это также и памятник переменам в сфере технологий: они возникли во времена пишущих машинок и дожили до самых передовых технологий цифровой эры.)

Но до законодательного урегулирования использования секретных документов предстояло пройти долгий путь. Первым шагом стало создание «ведомства Гаука», как называли Специальный комитет по контролю за роспуском Министерства госбезопасности. Свободно избранная Народная палата ГДР приняла Закон о защите и использовании персональных данных МГБ, положения которого, однако, не вошли в Договор об объединении Германии. Потребовалось новое давление со стороны правозащитников, которые опять захватили архив МГБ, привлекли внимание СМИ и даже объявили голодовку, пока закон о документации «Штази» не вошел в Договор об объединении, а Йоахима Гаука не назначили 3 октября 1990 года специальным представителем Федерального правительства. В ноябре 1991 года закон о документации «Штази» вступил в силу, в январе 1992 года «ведомство Гаука» начало свою работу, со временем число его сотрудников достигло трех тысяч человек. Почти за двадцать пять лет оно обработало более трех миллионов заявлений и помогло бывшим гражданам ГДР ознакомиться со своими досье.

Убийцы и стукачи среди нас: ведомство по работе с архивами «Штази» и центр по расследованию нацистских преступлений

Благодаря изучению архивных материалов и связанной с ним прозрачности не только жертвы, но и преступники обрели конкретные лица, имена и адреса. В частности, обнаружились пугающие истории взаимоотношений между ничего не подозревающей жертвой и замаскированным преступником, эти патологические истории, проникшие в приватную и интимную сферу людей, свидетельствовали о том, как систематически разъедалось глубинное доверие между семьей и друзьями, как разрушались социальные скрепы общества. Речь идет о важных исторических документах, свидетельствующих не только о целенаправленном разрушении индивидуальных биографий, но и о функционировании диктатуры на уровне микроструктур.

Выявление преступников не всегда напрямую связано с уголовным преследованием, но для жертв, которые получают доступ к своим досье, психологически очень важно проститься с этими историями и, по выражению одного из пострадавших, «вернуться к своему подлинному Я, которое находилось в когтях у „Штази“»[126]. В этом учреждении на протяжении долгих лет работали более двухсот тысяч штатных осведомителей «Штази». Государство вынудило их к раздвоению, к унизительной двойной жизни под фальшивыми именами. Находясь под давлением насквозь бюрократизированного репрессивного аппарата, они усердно работали, пунктуально предоставляя свои донесения. Их целенаправленная работа состояла в «разложении» жизни тех людей и групп, которые сохраняли некоторую независимость от государства. Тем самым осведомители продлевали жизнь прогнившей политической системы.

Бесконечные ряды полок с досье и множество ящиков с учетными карточками – впечатляющий памятник параноидальному вмешательству в повседневную жизнь своих граждан государства-надзирателя, а также педантичной и дорогостоящей номенклатуре, которую оно контролировало. Бюрократию истребления в рамках Холокоста и бюрократию надзора со стороны СЕПГ разделяет гигантская пропасть, но вместе с тем есть и определенное структурное сходство в одержимости гипертрофированных бюрократических аппаратов обеих диктатур.

Нынешний руководитель ведомства по работе с архивами Роланд Ян, говоря о том, что в Берлине и в других городах Германии бывшие сотрудники «Штази» живут рядом с нами, добавляет: «И это хорошо. Потому что благодаря мирной революции мы освободили не только себя, но и наших мучителей. Они тоже пользуются благами правового государства – свободой собраний, свободой слова, свободой передвижения. Конечно, именно в Берлине проживает много бывших сотрудников „Штази“, поскольку его восточная часть на протяжении десятков лет была столицей ГДР. И, разумеется, некоторые из них распространяют ложь в своих книгах. Но сколько бы они ни утверждали, что раньше все было лучше, только настоящая демократия позволяет делать им то, за что они раньше сажали других»[127].

Тезис Германа Люббе о забвении и молчании как предпосылках демократии – это, безусловно, лишь часть правды, поскольку от молчания, защищавшего преступников, страдали их жертвы. Немецкая мемориальная культура началась в 1980-е годы с нарушения этого коммуникативного умолчания и с сочувствия к жертвам, чьи истории впервые были собраны, исследованы и выслушаны. Одновременно с окончанием срока «коммуникативного умолчания», который установило для самих себя в ФРГ поколение отцов-преступников, в Западной Германии началась переоценка нацистских преступлений. Это включало в себя и то, что в 1979 году после ряда парламентских дебатов был отменен срок давности для судебного преследования за преступления этой эпохи.

Есть две институции, в которых отразилась история первой и второй немецкой диктатуры и в которых эта история продолжает оставаться актуальной сегодня. Пока притязания жертв не удовлетворены, прошлое продолжает быть частью современности. Применительно к национал-социализму аналогом управления по работе с архивами «Штази» служит Центральное ведомство управлений министерств юстиции земель по расследованию нацистских преступлений в Людвигсбурге. Непосредственным поводом для создания этого ведомства послужил состоявшийся в августе 1958 года Ульмский судебный процесс над членами «айнзатцкоманд». Лишь с возникновением этой институции появились условия для систематического документирования и судебного преследования нацистских преступлений. Здесь проводились и проводятся следственные действия для подготовки обвинительных материалов, с которыми прокуратура выступает на судебных процессах против нацистов. В период наиболее активной деятельности этого учреждения с 1967 по 1971 год количество его сотрудников доходило до 121 человека, ныне их всего 19. Ведомство может вести дознание, давать ход собранной информации, но оно не обладает юридическим влиянием. На его счету несколько успешных дел[128], однако в целом эффективность использования собранной информации для возбуждения судебных дел и вынесения приговоров постыдно мала. Из 6500 эсэсовцев, служивших в Освенциме, в ФРГ были осуждены лишь двадцать девять, а в ГДР – двадцать человек. Пожалуй, только Фриц Бауэр работал с этим ведомством весьма продуктивно. В остальном же ни государство, ни население не проявили сколько-нибудь заметного пыла в преследовании нацистских преступников. Но основным препятствием, несомненно, были бессменные кадры в органах юстиции и полиции. Например, бургомистр Людвигсбурга считал, что Центральное ведомство с момента своего основания лишь вредит репутации его города.

В 1973 году федеральный президент Густав Хайнеман попытался изменить такое умонастроение, инициировав ежегодный исторический конкурс для школьников по теме «Поиск следов» и предложив в качестве «исторического места обучения» Центральное ведомство по расследованию нацистских преступлений. На протяжении нескольких десятилетий оно также служило неформальным местом, где люди самостоятельно изучали истории своих семей. Многие сыновья, дочери, а позднее и внуки с замиранием сердца перебирали картотеку, насчитывающую 1,7 миллиона учетных карточек, в поисках военных документов своих родителей и родственников. По прошествии более чем семидесяти лет шансы на возбуждение новых судебных процессов невелики. Тем не менее все единодушны в том, что Людвигсбургское ведомство необходимо сохранить в качестве информационно-исследовательского центра документации «как места памяти, назидания и исследований»[129].

Ведомство по работе с архивами «Штази» спустя двадцать пять лет тоже регистрирует снижение количества запросов. В 2014 году Роланд Ян отметил рост запросов преимущественно со стороны представителей второго и третьего поколения – детей и внуков, интересовавшихся историей своих семей и желавших узнать о судьбе умерших родственников. Перед лицом этого факта был расширен круг лиц, получивших доступ к архивным документам. Однако уже очевидно, что пик интереса миновал. И также встал вопрос о закрытии этого архива и продолжении его работы в измененном виде. В этом случае, как и в случае с Людвигсбургским ведомством, речь идет о превращении центров информации в исторический музей. Здание, где находилось Центральное управление МГБ, частично уже переделано в Музей «Штази». Там с 2015 года открыта постоянная экспозиция «Государственная безопасность в условиях диктатуры СЕПГ». Девиз музея, продолжающего работу с документами «Штази», вполне пригоден и для Людвигсбургского центра: «Чем лучше мы поймем диктатуру, тем лучше будет демократия» (Роланд Ян).

Обе диктатуры обнаруживают определенное сходство в стремлении власти вторгнуться в приватную сферу граждан, удерживать людей под контролем и манипулировать ими посредством слежки. Нацистские расовые законы отягощали и отравляли отношения между самыми близкими людьми; защищенного жизненного пространства больше не существовало; доносительство разрушало узы семьи и дружбы. Но есть принципиальное различие в том, как были преодолены обе немецкие диктатуры: первая преобразовалась в Западной Германии в демократию, которая была дарована союзниками; вторая диктатура – гораздо позже – преобразовалась в демократию, которую восточные немцы завоевали сами, но не смогли по-настоящему сформировать; однако это уже другая тема.