После некоторого спада энтузиазма по поводу 9 мая этот памятный день в России в последние годы неожиданно переживает новый подъем. Гордость за Красную армию и победу над Гитлером вновь воодушевляет весь российский народ благодаря новоизобретенному культурно-мемориальному церемониалу. Число ветеранов-орденоносцев, которые раньше находились в центре внимания 9 мая, убывает с каждым годом. Их ряды в мемориальных шествиях пополняют потомки, несущие фотографии своих умерших отцов или родственников в подтверждение того, что теперь они следует по их стопам. Участники этой мемориальной церемонии превращают кратковременную память непосредственных участников исторических событий в долговечную национальную память. Тем самым и память о героической победе 9 мая, передающаяся как эстафета молодому поколению, получила новый импульс. При этом героизация Сталина и культ Победы затмевают преступления Сталина. Большая популярность праздника объясняется также тем, что он остался единственной негасимой точкой в исторической памяти, которую российская нация может перенять и хранить, не порывая с советской эпохой.
8 мая – противоречивая мемориальная дата в транснациональной памяти Европы. Ее противоположные коннотации («освобождение или поражение?») и разные формы манифестации («демонстрация военной мощи или праздник мира?») способны как объединить людей, так и разъединить. В федеральных землях Мекленбург – Передняя Померания и Бранденбург этот день в 2015 году был официально объявлен праздником, в других федеральных землях он проводится только по круглым годовщинам. В Австрии, где ежегодно 5 мая в день освобождения концлагеря Маутхаузен отмечается День борьбы с насилием и расизмом, 8 мая стало символическим трофеем немецко-националистических студенческих братств, которые этот день встречают на венской Площади героев у Могилы Неизвестного солдата поминальными речами в духе траурного чествования павших героев. С 2000 года в противовес этой контракции здесь же проводится контракция с концертами и речами тех, кто отмечает 8 мая как Праздник радости. Эта инициатива исходит не от государства, а от деятелей культуры, бывших узников концлагерей, борцов Сопротивления и гражданского общества. Более разрозненные манифестации национального «мы» трудно представить.
Как явствует из приведенных примеров, символическое значение 8 мая еще не исчерпано. Этот разноголосый европейский День мира рано списывать со счетов, он вполне способен заменить бледное 9 мая 1950 года, день основания ЕС. То, что он соседствует с 9 мая, главной российской памятной датой, делает его, в сущности, еще более актуальным. В периоды политической конфронтации этот памятный день сохраняет живую память об одном и том же историческом событии и важном историческом союзе, наводя поверх границ мост между европейским Праздником мира и российским Днем победы.
2014/2018 – европейская память о Первой мировой войне
Государства ЕС возникли на развалинах мировых войн, однако эти войны играют разную роль в памяти европейских стран. Если в Германии национальная память несет на себе бремя Второй мировой войны, то в таких странах, как Франция, Англия или Бельгия, центральное место в национальной памяти по-прежнему занимает «Великая война» 1914–1918 годов. Важнейшей датой для них служит 11/11 11 часов – день перемирия[104], в который некоторые западноевропейские страны и сегодня поминают погибших в этой войне. В Англии, например, ношение красного мака в этот день считается проявлением патриотического долга и свидетельством национальной идентификации, которых ожидают и от иммигрантов, появляющихся в публичных местах. Именно в этот день и в этот час немцы ежегодно открывают свой карнавальный сезон. В Австрии и России Первая мировая война почти исчезла из общественного сознания, а отчасти даже и из учебников истории. С другой стороны, сербы в августе 2014 года устроили в Сараево триумфальные торжества в память о Первой мировой войне, тогда как в Венгрии Трианонский мирный договор 1920 года, по которому страна потеряла значительную часть своей прежней территории, до сих пор находится в центре националистически подогреваемой контрпамяти.
Франция внесла особый вклад в европейский Год памяти. 11 ноября 2014 года президент Франсуа Олланд открыл на севере Франции в Нотр-Дам-де-Лорет неподалеку от Арраса новый мемориал Первой мировой войне. В своем коротком обращении он сказал: «Люди со всего мира прибывали сюда умирать». Огромное сооружение называется «Кольцом памяти», на котором значатся имена 580 тысяч «убитых» солдат (о «павших» сегодня не говорят). Абсолютно уникально в этом мемориале то, что имена всех погибших здесь приведены в алфавитном порядке. Тем самым сознательно разорваны прежние связи с определенной нацией или полком; все убитые объединены демократическим братством смерти и общей памятью о них. Таким образом, президент Олланд создал транснациональный мемориал, в центре которого общая скорбь о бессмысленной войне и ее неисчислимых потерях.
Время также играет важную роль в памятовании. Когда Жак Ширак в 1998 году на торжествах по случаю восьмидесятилетия перемирия 1918 года заговорил об «общей истории сражавшихся стран», его тут же подвергли жестокой критике. В ту пору еще существовало табу, запрещавшее упоминать имена своих солдат наряду с именами солдат противника[105]. То, что во времена Ширака казалось немыслимым, осуществил Олланд. Его «Кольцо памяти» – подчеркнуто европейский памятник; это впечатляющий памятник миру, воплотивший в транснациональной и постгероической перспективе общее европейское «мы», которое скорбит о всех павших солдатах как «наших мертвых», преодолевая тем самым религиозную символику «жертв» и «священной войны». Но это предложение общего памятования еще не приняли европейские партнеры: из Англии на открытие мемориала не прибыли ни Дэвид Кэмерон, ни принц Чарльз, не было и Ангелы Меркель, приславшей вместо себя на это европейское торжество министра обороны.
Причины, по которым Дэвид Кэмерон не приехал на открытие мемориала, весьма веские. Они кроются в отношениях, основанных на глубоких национальных и колониальных связях, которые пока затрудняют общеевропейскую коммеморацию. Это сквозит и в речи британского премьер-министра, с которой он выступил в 2012 году в Имперском военном музее. В этой речи Кэмерон изложил свои планы относительно торжеств в сверхмемориальном 2014 году[106]. Он признал, что живые воспоминания о Первой мировой войне уже ушли и даже память его семьи не идет дальше Второй мировой войны. Тем не менее он обещал сохранить на будущее память о погибших в «Великой войне», о «невероятных историях мужества, труда и самопожертвования»[107]. И добавил: «Я страстно верю, что мы останемся верны этому наследию и передадим его следующим поколениям». Сказать легче, чем сделать, но Кэмерон намеревался сдержать слово. Он сообщил слушателям, что на памятные торжества в юбилейном году правительство выделит 50 миллионов фунтов стерлингов. Поэтому ему сразу же пришлось отвечать на вопрос: «Почему мы должны отдавать приоритет памяти, если денег не хватает, а из поколения Первой мировой войны никого не осталось?» В ответ Кэмерон напомнил о «масштабе жертв», о «продолжительности и тяжести травм», об историческом значении и устойчивой эмоциональной связи с этим событием. И подытожил: «В Первой мировой войне есть нечто, что делает ее фундаментальной составляющей нашего национального сознания».
В этой речи Кэмерон публично обещал, что будет способствовать «увековечению культурного и школьного наследия, чтобы гарантировать сохранение памяти о принесенных сто лет назад жертвах и служении (sacrifice and service) в следующие сто лет». «Жертвы и служение» – это сердцевина «подлинной национальной памяти» (эту фразу он повторил четырежды), которую он обязался хранить. Он отдал дань уважения всем колониальным войскам, перечислив их и включив в общее «мы» британской национальной памяти. Тем самым он вновь воззвал к имперской памяти, не признавая, однако, того, что армейские корпуса АНЗАК из Австралии и Новой Зеландии давно включили Первую мировую войну в собственную коллективную память, а тем самым, и это решающий момент, сделали эту память источником своей национальной идентичности. Единое памятование Содружества, как оказалось, уже не столь однозначно. Но главное, Кэмерон в своей речи «забыл» и о бывших союзниках, и о нынешних партнерах по Европейскому союзу. В британском мемориальном проекте не нашлось места новообретенным связям. Напротив, обращение Кэмерона к инклюзивной колониальной памяти прозвучало скорее как вето против возможности общей или, по меньшей мере связанной, европейской памяти о Первой мировой войне. Еще за четыре года до брексита Европа как исходная величина не вписывалась в британскую историческую картину. Ввиду многообразия точек зрения единый европейский метанарратив об истоке общей катастрофы вряд ли сложится. Но юбилейный год, возможно, дает шанс если не свести эти точки зрения воедино, то хотя бы больше узнать об исторической памяти европейских соседей.
В Германии призыв вспомнить Первую мировую войну прозвучал как сигнал к пробуждению, ибо из общественного сознания Первая была целиком вытеснена и погребена под Второй мировой войной. Но этот призыв был охотно подхвачен, он породил многочисленные выставки, отклики в СМИ, исторические публикации, а главное, горячие дискуссии о вине за развязывание войны. Кроме того, возникло множество локальных инициатив, которые вернули забытое событие в его изначальный исторический контекст и мир жизненного опыта. Никто не предвидел такой «лавины воспоминаний» (Джей Уинтер)[108]. Особенно впечатляющим оказался мультимедийный проект «14 – Дневники Первой мировой войны»[109], который представил новый европейский взгляд на историю Великой войны. Проект предваряла длительная работа в архиве, где международная группа историков изучила больше тысячи дневников известных и малоизвестных современников Первой мировой войны и на основе свидетельств из первых рук создала многосерийный телефильм (с презентацией в интернете) – многоголосую аудиовизуальную историю отношений, адресовав ее разным поколениям. В дополнение к европейскому мемориалу президента Олланда, посвященному всем погибшим в Первую мировую войну, телесериал вернул в нашу память четырнадцать индивидуальных судеб представителей семи стран. Привлекший к ним внимание и сочувствие транснациональный проект позволил также понять и глубоко лично сопережить эти истории поколениям, для которых семейная коммуникативная память уже угасла[110].
Временной промежуток в сто лет – это не просто абстрактное число, он указывает на важную биологическую, социальную и культурную цезуру. По прошествии восьмидесяти – ста лет узы живой памяти постепенно размыкаются, и события возвращаются в архив истории. Вслед за Пьером Нора мы можем повторить: через три поколения
Юбилеи – это своего рода и тест Роршаха[111]. Действительно, в юбилейные 2014–2018 годы мы узнали много нового о европейской истории и памяти. Они актуализировали в нашем сознании европейские ценности и общие переживания, но также и разделяющие нас устойчивые страхи, травмы и различные цели. Потому что по прошествии ста лет историческая память подвергается проверке: ведь мы не только смотрим
Юбилеи – это и важный барометр настроений, отражающих политическую ситуацию и ее напряженность. Пусть даже общая коммеморация удалась лишь отчасти, с немецкой точки зрения можно сказать, что европейская память стала в этот юбилейный период длиннее и инклюзивнее. Из-под пепла концентрационных лагерей проступили поля смерти Соммы и солдатские кладбища Ипра и Вердена как новые основные европейские «места памяти». До сих пор история Европейского союза простиралась только до Второй мировой войны. Действительно, ЕС основан на принципах, которые были сформулированы лишь после этой войны, а именно на Всеобщей декларации прав человека 1948 года и оценке Холокоста как общего исторического камертона европейской идентичности. Однако в юбилейные годы мы увидели, как расширились временные и пространственные рамки этой памяти. «Величайшая исходная катастрофа» Первой мировой войны (Джордж Кеннан)[112] послужила отправной точкой травматической цепи беспрецедентных актов насилия, включая геноцид армян, русскую революцию, новую мировую войну и Холокост. В юбилейные годы вся эта туго сплетенная история насилия в ХХ веке проявилась как общеевропейское наследие. Если ЕС начался с малого, с экономического союза между Францией и Германией, к которому постепенно присоединялись другие страны, то разрушение Европы началось сразу же в грандиозных масштабах и коренным образом изменило геополитическую карту. В сражениях той войны использовалась не только новая военная техника и оружие с невиданным разрушительным потенциалом, но и были мобилизованы все возрастные когорты мужчин соответствующих призывных возрастов, в том числе население колоний. Поэтому история Европы неразрывно связана с ее колониальной историей. Это наследие не выбирают и от него не отказываются, однако можно объединить воспоминания, и то, что раньше уничтожало и разъединяло, превратить в общую историю.
Урок второй: демократизация
Немецкие ответы на две диктатуры: сходства и различия
В немецкой истории ХХ века были подряд две диктатуры: национал-социалистическая и коммунистическая. Но разговор о «двух немецких диктатурах» весьма щекотлив. Того, кто прибегает к этой формулировке, оппоненты обвиняют в упрощении и релятивизме. Они опасаются, что такая формулировка недопустимо нивелирует исторические различия между идеологиями и масштабами преступного насилия. «Голословное сравнение Третьего рейха с ГДР, – по мнению Маргериты Брентано, – есть ужасное упрощение. Третий рейх оставил после себя горы трупов, а ГДР – гору учетных карточек»[113].
Историк Бернд Фауленбах помог разрешить этот спор, предложив комиссиям по изучению истории и последствий диктатуры СЕПГ[114] практическое «правило кулака»[115], проясняющее место обеих диктатур в исторической иерархии:
Диктатуру СЕПГ недопустимо релятивизировать нацистской диктатурой.
Нацистскую диктатуру недопустимо тривиализировать диктатурой СЕПГ[116].
Между обеими диктатурами, несомненно, существуют большие различия, которые легко обобщить. Ядром нацистской идеологии стал элиминаторный антисемитизм, приведший к систематической дискриминации евреев и других нацменьшинств, а во время войны – к их депортации и уничтожению. Обратной стороной дискриминации был сильный упор на коллективизм этнически однородного немецкого национального сообщества, в котором индивидуальная воля приветствовалась и допускалась лишь в той мере, в какой она поддерживала коллектив и волю фюрера. Отсюда ясно, кто пострадал при этой диктатуре от государственного террора, а кто нет. Борцам сопротивления и диссидентам грозила опасность, тогда как остальное население оставлялось в покое и пользовалось многочисленными привилегиями и социальной поддержкой. В ГДР все было иначе: Стену охраняли снайперы, был правовой произвол и многочисленные репрессии, однако исторических преступлений против человечности, соизмеримых с Холокостом, не было. Если в нацистском государстве четко разделяли преступников, жертв (евреев), борцов Сопротивления и бенефициариев, то диктатура СЕПГ проводила между преступниками и жертвами невидимую границу. Государственный террор СЕПГ, движимой параноидальным стремлением удерживать граждан в правильном идеологическом курсе, оборачивался, как и в сталинские времена, против собственного народа. Вместо того чтобы сплотить и интегрировать население, государство создало огромную тайную систему слежки и доносительства, с помощью которой, однако, добилось прямо противоположного: углубления пропасти между конформистами, лояльными режиму, и диссидентами и, как следствие, раскола в обществе на преследователей и преследуемых, доносителей и жертв.
ebooksa