Памятование и забвение на примере гражданской войны в Испании
В первой части книги речь шла об исследовании Кристиана Майера, напомнившего нам о том, что забвение есть важный социальный и политический ресурс. История насилия, особенно после гражданских войн, и для государства, и для общества представляет собой опасное наследие, мину замедленного действия, которая может взорваться в любой момент, поэтому в истории опробовались разные средства для обезвреживания этого взрывоопасного наследия. Собрав такие исторические примеры, Майер показал, что они действенны не только в прошлом, но и в настоящее время. В этой главе мы коснемся гражданской войны в Испании, то есть того случая, когда, по логике Майера, забвение особенно эффективно и уместно.
Гражданские войны зачастую имеют не только свою историю, но и сложную постисторию. Если мы рассмотрим современные примеры постистории гражданских войн, то тут же убедимся, что нас больше не удовлетворяет четкое противопоставление «или-или» между памятованием и забвением. Прежде всего следует внимательно проанализировать основные предпосылки: от кого исходит императив забвения? Существует ли консенсус в этом вопросе между равноправными сторонами конфликта? Как самооправдание связано с требованием молчания? Насколько широко и прочно согласие относительно установленного забвения? Обратимся с этими вопросами к европейской стране, которая более восьмидесяти лет занимается постисторией своей гражданской войны.
В Испании, безусловно, действовал «пакт о молчании» или забвении в том смысле, о котором говорит Кристиан Майер, но принят он был не в конце гражданской войны (1936–1939), а гораздо позже, спустя почти четыре десятилетия, то есть после окончания диктатуры Франко, ознаменованное его смертью в 1975 году. Пакт 1977 года обеспечил условия перехода (transición) от фашистской диктатуры к демократии. Этот переход называли «рождением демократии из духа диктатуры»[130]. Неписаный закон молчания амнистировал все политически мотивированные преступления, совершенные до 1977 года. Поскольку свобода от преследования гарантировалась обеим сторонам гражданской войны, это символически уравнивало победителей и побежденных. Забвение тогда соответствовало широкому общественному консенсусу. Спустя почти четыре десятилетия после гражданской войны общество было готово оставить в покое наследие прошлого, чтобы не обременять и не подвергать опасности хрупкую новую демократию. Эта демократия не основывалась на дискурсивной саморефлексии и самокритике, она долгое время еще жила в страхе перед возвращением тоталитаризма[131]. Поэтому второе поколение отложило траур и вопрос вины ради консолидации во имя общего будущего. Однако этот компромисс не устранил раскола в обществе, порожденного гражданской войной. «Идеологическое разделение на победителей и побежденных, которое режим неустанно подчеркивал, висит с тех пор на испанцах свинцовым грузом»[132]. В отличие от исторических примеров, приведенных Майером, декретированное забвение не привело в Испании к подлинному примирению, а де-факто закрепило и продлило в условиях демократии власть франкистов посредством таких институтов, как административный аппарат, армия и судебная система. Это особенно относится к национальной исторической политике. Триумфатор Франко усеял страну государственными памятниками и символами, тогда как исторический опыт республиканцев по-прежнему публично никак не выражен. Окончание гражданской войны, которое должно было привести к равновесию сил и общему забвению, так и не состоялось; напротив, генерал Франко, победитель в гражданской войне, своей интенсивной исторической политикой глубоко деформировал память о ней, последовательно подавив и делегитимизировав республиканскую точку зрения на события прошлого. Этот односторонний взгляд на историю закреплен и растиражирован школьными учебниками, монументами, памятными годовщинами; закрытые архивы не позволяли историкам вести исследовательскую работу и подвергать критическому анализу исторические фальсификации. Вопиющая асимметрия власти ментально и психологически продлевала гражданскую войну в условиях диктатуры и диктатуру – в условиях демократии. Пакт о молчании не только защищал франкистов-преступников, он сохранял образ врага – коммунистов и демократов, которых преследовали и убивали как «антииспанцев» и «красных». Не находившая себе места в обществе память республиканцев закапсулировалась в виде неофициальной и локальной контрпамяти в семьях. Сегодня новая фаза постистории гражданской войны проявляется в сепаратистском движении Каталонии.
Уже на начальном этапе демократии в сельской местности происходили единичные мемориальные акции в форме эксгумации жертв гражданской войны, которые были поспешно захоронены на полях, пустырях и в придорожных канавах. Из-за пакта о молчании и связанного с ним табу на вину эти приватные мемориальные инициативы не привлекали к себе общественного внимания. Ситуация изменилась в середине 1990-х годов и затем еще раз с 2000 года, когда завеса молчания стала обнаруживать всё бóльшие бреши, а республиканская контрпамять, активные поиски захоронений и каждый новый вырытый скелет открывали табуизированное прошлое. Этот новый импульс памятования исходил от третьего поколения, которое искало своих дедов и находило их зарытыми по всей стране. По общим оценкам, еще около 30 000 республиканцев лежат в испанской земле. Внуки, рожденные уже в годы демократии, отказались соблюдать пакт о молчании; они убеждены, что фундаментом испанской демократии должно стать не забвение, а памятование, что тела погибших подлежат захоронению и их имена следует вернуть в память семьи и общества. С этой целью они создали «Объединение по возвращению исторической памяти»[133]. Они самостоятельно эксгумировали останки более 4000 жертв, казненных в наиболее кровавый период режима Франко. Работу этих добровольцев, восстанавливающих историческую память, которые трудятся как археологи, антропологи и генетики над идентификацией жертв франкистского режима, можно сравнить с деятельностью неправительственной организации «Мемориал» в России, члены которой в настоящее время вопреки государственной мемориальной политике эксгумируют и реабилитируют сталинские жертвы[134]. Однако в отличие от России, деятельность активистов в Испании породила настоящий мемориальный бум, который нашел свое отражение в средствах массовой информации, кино, литературе, исторических исследованиях и вызвал огромный общественный резонанс.
Для третьего поколения вопрос о забвении или памятовании встает по-новому, оно исходит из того, что прочную демократию нельзя построить на горах трупов и репрессивном молчании. В глазах третьего поколения пакт о забвении, заключенный вторым поколением, был слишком высокой ценой. Хотя пакт и создал условия для перехода к демократии, он не освободил от страшного прошлого, а, наоборот, углубил раскол в стране. Уже очевидно, что травматическое прошлое не ушло, оно прочно законсервировалось в глубине семейной памяти. Из этого латентного состояния оно возвращается в общество спустя шестьдесят и семьдесят лет.
В конце октября 2007 года, почти через семьдесят лет после окончания гражданской войны и через тридцать лет после заключения пакта о молчании, в исторической политике Испании произошел радикальный поворот. Премьер-министр Хосе Луис Сапатеро, внук убитого и пропавшего без вести деда-республиканца, отменил действовавший тридцать лет закон о всеобщей амнистии, утвердив принятый парламентом Закон об исторической памяти (Ley de Memoria Histórica), который впервые публично осудил фашистскую диктатуру, а ее жертвам гарантировал признание и реституцию. Тем самым Сапатеро не только воздал должное семейной памяти республиканцев, но и действовал в духе общей мемориальной культуры, которая все чаще возвращает память о давних преступлениях государств и диктатур, глядя на них глазами жертв. Попытки Сапатеро примирить взгляды на прошлое, включая также демонтаж памятников франкистского режима, вызвали в свою очередь острую критику со стороны противников. На уровне политики вновь возродился призрак гражданской войны как «войны воспоминаний». Сапатеро обвинили в том, что он бередит старые раны и ставит под угрозу внутренний мир в своей стране. О судебном преследовании за преступления в Испании говорить пока не приходится. Знаменитый испанский судья Бальтасар Гарсон, который подписал в 1998 году нашумевший международный ордер на арест бывшего чилийского диктатора Аугусто Пиночета, а с 2008 года вел дела против франкистов, ответственных за убийства и похищения противников режима, сам оказался на скамье подсудимых. Истцами выступили представители ультраправых группировок, которые стремятся дискредитировать демонтаж диктатуры, получая при этом полную поддержку со стороны Верховного суда[135].
Если в какой-либо стране возникает асимметричная ситуация из-за того, что правительство, защищаясь законом об амнистии, отказывается взять на себя ответственность за преступления прежнего режима, то другая страна теперь может вмешаться в эту ситуацию и поддержать требование об ответственности правительства. Принцип «универсальной юрисдикции», известный также как «принцип мирового права», препятствует безнаказанности и позволяет практически «любому национальному суду возбуждать дело в случае тяжких нарушений международного права в области прав человека независимо от национальной принадлежности преступников и жертв»[136]. Тем самым в свете нового подхода к правам человека достигнуто соглашение о том, что «естественное и моральное обязательство государства – привлекать граждан к суду за преступления, которые представляют угрозу международному сообществу. Этим гарантировано, что ни одна страна не станет убежищем для тех, кто причастен к геноциду. Это понятие подразумевает преступления против человечности, казни без суда, военные преступления, пытки и насильственные исчезновения»[137].
Ответственность за ведение подобных дел взял на себя Международный уголовный суд (ICC) в Гааге, который был учрежден в 2003 году[138], однако его компетенция ограничена преступлениями, совершенными после 2002 года. В рамках этой новой глобальной системы контроля перед судом в Испании предстали высокопоставленные военные, начиная с Пиночета, за преступления, за которые они не понесли ответственности в своей стране. В результате международного давления Аргентина в 2003 году отменила закон об амнистии. Таким образом, на наших глазах в западном мире появляются новые транснациональные стандарты политики в области прав человека и универсальной юрисдикции.
Поразительный пример транснационального мемориального союза являют уже на протяжении ряда лет Аргентина и Испания. Когда Аргентина из-за своего закона об амнистии еще не желала заниматься преступным прошлым собственной диктатуры, вмешалась Испания, которая в промежутке с 1999 по 2007 год стала от имени жертв привлекать пособников диктатуры к юридической ответственности перед национальным испанским судом. Однако стоило известному судье Бальтасару Гарсону попытаться привлечь к суду испанских преступников, подготовив обвинения против изуверов-франкистов, как его в 2010 году немедленно уволили с занимаемого поста. И, наоборот, в тех случаях, когда испанские законы гарантировали преступникам безнаказанность и неприкосновенность, именно аргентинский суд рассматривал дела республиканцев, которые пропали без вести во время и после гражданской войны и до сих пор еще зарыты в массовых могилах.
Существует тесная взаимосвязь между мемориальной деятельностью правозащитников и изменениями в транснациональном праве. В своей работе о новом интернациональном сотрудничестве при проработке травматического прошлого в Аргентине и Испании Ульрике Капдепон указала на дальнейшую передачу аргентинского опыта памятования Испании[139]. Речь идет о понятии
Капдепон подробно описывает, как одно гражданское общество может учиться у другого, перенося идеи, формы протеста и мемориальные практики из одной страны и ее исторического контекста в другую страну и другой контекст. В своем исследовании она приходит к выводу: «Публичные формы проработки исторического наследия с его экстремальным насилием и преступлениями против человечности постепенно глобализировались и создали новые виды трансатлантических связей, влияний и союзов». Примечательно, что в данном случае законотворческий импульс следовал не колониальным путем из Европы в южное полушарие, а, наоборот, из бывшей колонии в Европу. Такое движение обычно называют «эффектом бумеранга». Но эта метафора тут неуместна, ибо речь идет не о насилии, которое возвращается к своему источнику. Я бы предпочла говорить о расширении «политики покаяния», которая также укоренилась в Европе. ЕС позиционирует себя как транснациональный альянс памяти о Холокосте, и, конечно, не случайно Аргентина уже с первых шагов этого альянса вошла в него. Вдохновляющее и обнадеживающее расширение транснациональной памяти и транснационального правового альянса, безусловно, еще будет тормозиться и сдерживаться суверенным национальным государством, предпочитающим декретировать собственную национальную память сверху и, в стиле XIX века, сводить ее исключительно к топосам героических завоеваний или коллективного нарратива жертвы, который не допускает ни признания жертв, ни независимых исторических исследований.
Но вернемся к главному вопросу, поставленному Кристианом Майером: действительно ли призывы к правде и справедливости автоматически нарушают мир в обществе? Так ли несовместимы эти три ценности: правда – справедливость – мир? Требования судебного преследования преступников и компенсации на самом деле могут поляризовать общество и разбередить старые раны[140]. Но произойдет это или нет, зависит только от тех культурных рамок, в которых выдвигаются подобные требования. Для того чтобы память не была деструктивной, но реализовала свой преобразующий и интегрирующий потенциал, эти рамки должно признать все общество. Прежде всего оно должно исходить из консенсуса относительно того, что проработка памяти есть необходимая форма гражданской, самокритичной полемики о прошлом, которая не раскалывает страну, а, напротив, вносит решающий вклад в демократическую консолидацию общества.
В Испании сегодня становится все яснее, чтó в конечном счете питает и поддерживает тягу к забвению или памятованию. Тяга к забвению исходит прежде всего от франкистов, которые надеются, что статус-кво декретированного образа истории не будет пересмотрен и преступления, совершенные с их стороны, можно стереть. Тяга к памятованию исходит от семей республиканцев, от третьего поколения родившихся после гражданской войны, которое движимо не желанием мести или возмездия, а потребностью в запоздавшей компенсации. В мемориальном ландшафте Испании, усеянном франкистской символикой, места с закопанными убитыми стали важнейшими «lieux de mémoire» (местами памяти) для республиканцев[141]. Стремление членов семей и потомков к справедливой компенсации предполагает реабилитацию и упокоение убитых. Они должны оплакать и похоронить погибших, исполнить последний ритуальный долг памяти перед своими родственниками. Поэтому они эксгумируют их останки из безымянных могил с тем, чтобы с опозданием на семь десятилетий их подобающим образом упокоить. С этим почитанием социально или религиозно мотивированного ритуального памятования прекращаются и невыносимые душевные страдания, а убитые – и тем самым их потомки – обретают признание и покой[142].
Примиряющее забвение, как его понимает Кристиан Майер, может состояться только при весьма определенных условиях: оно должно симметрично развести обе стороны и восприниматься обеими сторонами как взаимное освобождение от вины. В Испании из-за долговременности процесса это было невозможно. К тому же, как мы видим сегодня, требования, связанные с забвением, декретированным государством, вошли в долголетний конфликт с фундаментальными социальными и религиозными потребностями людей. Речь, в конце концов, идет об упокоении убитых, которые нуждаются в достойном погребении. Ядро каждой культуры составляют сложные формы регулирования взаимоотношений между живыми и мертвыми. Именно исполнение этой главной человеческой задачи, заключающейся в том, чтобы упокоить мертвых, история экстремального насилия чрезвычайно затруднила. У миллионов жертв Холокоста, которые были отравлены газом, испепелены и развеяны по ветру в буквальном смысле слова, могил не существует. Поэтому эту рану нельзя закрыть. В Испании, как и в латиноамериканских диктатурах, люди исчезали, их расстреливали и зарывали в безымянных массовых могилах. Такие братские могилы сегодня обнаружены во многих местах по всему миру. Прилагаются усилия для идентификации, реабилитации и достойного захоронения убитых, которые таким образом возвращаются в свои семьи. Долг общества и семей погибших – воздать мертвым эти последние почести. Но если члены семей остаются пропавшими без вести и об их судьбе ничего не известно, если причиненная им несправедливость не признана и им нет места в памяти потомков, тогда такое забвение оставляет болезненные, беспокоящие своим зиянием пустоты, которые населяются призраками. Готовность сообща открыться будущему может возникнуть лишь тогда, когда будут отданы эти неотложные долги перед памятью убитых.
Кристиан Майер собрал в своей книге примеры, предполагающие, что и ныне забвение после гражданских войн – «единственное оправдавшее себя средство». И далее он продолжает: «чтобы порвать с этой традицией, должны появиться новые сильные аргументы или мотивы и, возможно, также надежды на прогресс»[143]. Приведенные выше примеры позволяют усомниться в этом «оправдавшем себя средстве», появился и аргумент: оба понятия – «памятование» и «забвение» – должны быть изъяты из оппозиции, в которую поставил их Майер, ибо тяжелое прошлое в рамках такой принудительной альтернативы не поддается ни адекватному описанию, ни проработке.
Урок третий: мемориальная культура
Роль «Поколения 68» в проработке нацистского прошлого
2018 год дал нам немало поводов оглянуться на 1968 год. Если сорок лет спустя центральное место в ретроспективе занимали обвинения, споры и самокритика участников тогдашних событий (например, Гёц Али озаглавил свою, вышедшую в 2008 году, книгу
Несомненно, это поколение разрушило «коммуникативное умолчание», которое консолидировало западногерманское общество на протяжении двух послевоенных десятилетий. Оно разрушило его громогласно, эффективно использовав медиа, порывая со своими родителями, своими учителями, своим социумом и своим государством. «Поколение 68», с его яростью и публичным протестом, имело мужество требовать радикальных перемен, ставить назревшие вопросы и давать на них не менее назревшие ответы. Ярость и мужество – это гремучая смесь, которая, воспламеняясь, приводит если не к революции, то, по крайней мере, к бунту.