Нарушение молчания и решительное противостояние нацистскому прошлому и виноватому в нем старшему поколению – это несомненная заслуга «Поколения 68». Бесспорно и то, что оно вскрыло коричневую преемственность в университетах и в политике, осудило своих родителей, однако дискурс о Холокосте и интерес к судьбам евреев возникли позднее. У «Поколения 68» была на уме мировая революция, поэтому для проработки немецкого прошлого не оставалось времени.
Спустя двадцать лет ситуация изменилась. «Поколение 68», остепенившись, преуспев в профессии, заняв ответственные посты и обретя общественное влияние, сделало проработку нацистского прошлого и Холокоста подлинным проектом своего поколения. В 1980-е годы иллюзии об освобождении всего мира развеялись, и вернулся интерес к собственной истории. После смены поколений именно «Поколение 68» взяло на себя вину, которую отрицали и от которой отрекались их отцы. Шагнув от «экстернализации» к «интернализации», оно стало основателем и носителем того, что мы теперь называем «мемориальной культурой».
В 1950-е и 1960-е годы одиноким защитником жертв нацизма был генеральный прокурор Фриц Бауэр, вернувшийся из эмиграции еврей. Именно ему довелось еще в 1952 году объяснять немцам, что борцы Сопротивления отнюдь не были беспринципными врагами государства, а само нацистское государство было «не правовым, а преступным»[146]. Бауэр провел с 1963 по 1965 год Освенцимские судебные процессы и выследил в Аргентине Адольфа Эйхмана.
Фриц Бауэр не смог преодолеть «коммуникативное умолчание» в послевоенные годы. Хотя в 1995 году во Франкфурте был создан Институт истории и последствий Холокоста имени Фрица Бауэра, его имя стало известно широкой общественности лишь после 2014 года благодаря нескольким теле– и кинофильмам, которые задним числом сделали его героем послевоенного времени[147]. Его запоздалая слава резко контрастирует с непризнанием при жизни. Но ситуация изменилась. Его именем назвали городские площади и учебные заведения. Впрочем, и эта слава имеет свои пределы. Предложение выпустить в 2018 году специальную почтовую марку к 50-летию со дня смерти Фрица Бауэра было отклонено федеральным министерством финансов[148]. Тем не менее частным образом художник Клаус Стаек создал виртуальный портрет Фрица Бауэра, который каждый может скачать в интернете и самостоятельно распечатать[149]. Это один из примеров новых автономных мемориальных практик.
Ярость и протест «Поколения 68» дали импульс многим процессам, но не привели к более глубокому изучению национал-социализма. Врагами, с которыми шла борьба по всему миру, считались капитализм и империализм. Поэтому героями этого поколения были Маркс и Ленин, Че Гевара и Хо Ши Мин, но не Фриц Бауэр. Однако через двадцать лет картина была уже иная. Все началось в собственной стране с локальных поисков и обозначения конкретных мест, где творилось отчуждение, насилие и истребление. К этому добавились кропотливые исследования в архивах историй депортированных евреев, после чего последовали приглашения тем из выживших, кто был вынужден бежать из немецких городов. В конце 1980-х годов отдельные гражданские инициативы привели к созданию в Берлине центрального мемориала жертвам Холокоста, а Гюнтер Демниг начал свой грандиозный проект с установления маленьких «камней преткновения»[150].
Параллельно с этими низовыми инициативами имела место попытка сверху пригасить мемориальную деятельность различных общественных групп за счет сооружения национального мемориала. Гельмут Коль, канцлер объединенной Германии, реализовал собственный мемориальный проект, переделав главный антифашистский символ ГДР – Нойе Вахе – в общегерманский мемориал. Внутри него была установлена увеличенная копия небольшой скульптуры Кете Кольвиц, которую художница создала в стиле христианской Пьеты, изобразив себя и своего сына, погибшего в Первой мировой войне[151]. Памятник посвящен «жертвам войны и тирании» и призван объединить память о немецких солдатах, гражданских жертвах, борцах Сопротивления и всех, кого преследовал нацистский режим: гомосексуалах, свидетелях Иеговы, евреях и цыганах. Этот инклюзивный мемориал больше не предполагает преступников. Универсальность понятия жертвы сглаживает все различия и позволяет забыть, кто был виновником тирании. Вместе с тем христианский символ Пьеты отнюдь не универсальный. Скорбящая мать, склонившаяся над убитым солдатом, не может служить символом ни гражданских жертв войны, ни тем более жертв Холокоста.
Открытие Гельмутом Колем в 1993 году инклюзивного мемориала стало очередной попыткой провести в акте коллективной скорби символическую финальную черту под историей Второй мировой войны. Но оставить прошлое за чертой не удалось. Об этом свидетельствовала открытая спустя два года гамбургским Институтом социальных исследований выставка «Война на уничтожение. Преступления вермахта в 1941–1944 годах»[152]. Разработчиком концепции был Ханнес Хеер, один из лидеров протестного движения 68-го года, который студентом активно участвовал в майских демонстрациях в Париже. Эта выставка, как никакое другое событие, потрясла умы и на многие годы определила дальнейшее развитие немецкой мемориальной культуры, ибо она выявила то, что настойчиво вытеснялось из общего памятования о войне: участие вермахта в военных преступлениях и Холокосте.
На выставке экспонировались маленькие черно-белые фотографии с подписями на черном фоне, что само по себе, с музеологической точки зрения, не гарантировало успеха. Иными словами, это не была изощренная, рассчитывающая на эффект экспозиция, которая тешится благосклонностью публики и вниманием СМИ. Уникальность события определялась исключительно информацией, наглядностью, лобовыми объяснениями и лаконичной достоверностью визуального материала. Сфокусировав внимание на снимках, взятых из частных фотоальбомов и запечатлевших военные преступления, выставка вызвала шок в прямом смысле этого слова. То, что она продемонстрировала – фотографии военнослужащих вермахта, расстреливающих и вешающих солдат и гражданских жителей, – высветило повседневность войны, о которой вернувшиеся фронтовики не упоминали в своих рассказах. Люди на фотоснимках, которые похвалялись своим мастерством палачей и показывали убитых как свои трофеи, оставались безымянными. Ничем неприметные, анонимные, они стали как бы зеркальным отражением посетителей выставки, которые могли узнать на фотографиях себя. В шекспировском «Гамлете» юный принц изобличает убийцу своего отца, представив предполагаемое убийство как театральное действо и наблюдая за зрительской реакцией Клавдия, который выдает себя невольной вспышкой гнева. Выставка «Преступления вермахта» чем-то напоминает этот гамлетовский эксперимент. Всюду, где она экспонировалась, вспыхивали скандалы, возмущения и протесты. Но для молодых людей выставка стала разоблачением их родителей, а сами они – как бы «вторичными свидетелями» их преступлений. Речь шла не только об обвинении одного поколения другим, но и о публичном признании вины Германии.
Скандал вокруг выставки не только не утих со временем, более того, за годы ее показа он разросся. Этому способствовали споры из-за несоответствия изображенному некоторых подписей на фотографиях. Закрытие выставки, мораторий на ее показ, новые исследования, работа экспертной комиссии, повторное открытие экспозиции – все это много обсуждалось в СМИ и привлекло внимание общественности.
Однако подлинная скандальность выставки заключалась совсем в другом. Суть скандала в том, что экспозиция объединила два комплекса насилия, которые раньше аккуратно разделялись: Вторая мировая война и Холокост. Разумеется, между ними существовала тесная взаимосвязь: война сделала возможным Холокост, он осуществлялся под ее покровом и защитой, подобно тому, как геноцид армян совершался под покровом Первой мировой войны. Затяжная война способствовала уничтожению евреев, а когда поражение стало неотвратимым, «окончательное решение» еврейского вопроса было ускорено, о чем свидетельствует «Операция Рейнхард»[153]. Но выставка показала события иначе: стерев различие между вермахтом и СС, она стерла и разделительную линию между Второй мировой войной и Холокостом. Соединение обеих тем превратило выставку в эмоциональную гремучую смесь. Она преодолела порог чувствительности, который защищал немецкое общество в послевоенные годы. Она развенчивала не только миф о незапятнанном вермахте, но и защищавший послевоенное немецкое общество тезис о том, будто оно ничего не знало о преступлениях. Вину, которую с возмущением отвергали и от которой отворачивались родители, приняли на себя дети.
Однако нынешнее усиление правого экстремизма свидетельствует об обратимости этого процесса. Таково мнение Александры Зенффт, внучки известного нацистского преступника, которая написала на эту тему книгу с позиций третьего поколения. В ней она пишет о бессознательно проявляемом противоречивом «стремлении затушевать и прояснить» события прошлого в семейной памяти. В связи с этим она цитирует Лену Иновлоки, социолога из Франкфурта, которая уже тридцать лет изучает риторику праворадикальной молодежи: «Успех правоэкстремистской риторики объясняется широко распространенным уклонением от биографической работы над собственной причастностью (к семейной истории. –
Знание и эмоции постоянно расходятся в этой теме, а просветительская работа наталкивается на упрямое отторжение и новые попытки идентификации, поэтому период национал-социализма в Германии недостаточно прорабатывать только исторически или теоретически. Очень важно «разобраться с наследием Третьего рейха на личном уровне, узнать, как связана твоя собственная семья и, значит, ты сам с нацистским прошлым»[156]. Книга Александры Зенффт и ей подобные предлагают свое видение проблемы и практические решения. «Нарушение молчания» – трагичный лейтмотив истории немецкой мемориальной культуры. Спрашивается, однако, так ли просто раз и навсегда «нарушить» прочно укоренившееся молчание. Мы имеем дело с историей, которую узнаём все лучше и лучше, но это не исключает того, что в семейной памяти по-прежнему многое остается сглаженным, вытесненным, пристрастным и произвольно идентифицируемым.
Выставки о преступлениях вермахта открыли еще нечто важное. Они показали, что история не есть только территория историков, которые ретроспективно осматривают места былых событий, изучают источники, обсуждают их с коллегами, но это также и место трагедии и тризны для очевидцев, в чью кровь и плоть эта история вошла. Кроме того, история – это добыча СМИ, которые конструируют из нее общественный дискурс; она представляет собой и сферу ответственности как государства, предписывающего преподавание истории в школах и утверждающего памятные даты, так и гражданского общества, которое разбирается с собственной историей. Своим глубоким и широким воздействием выставки сыграли важную роль на всех этих уровнях.
Монологическое и диалогическое памятование в Европе
В первой части книги мы говорили о пяти признаках новой мемориальной культуры. Пятый признак гласил: новая мемориальная культура диалогична. Мне бы хотелось вернуться к этому важному тезису, чтобы должным образом его развить и проиллюстрировать. Поэтому начнем не с конкретного примера и определенной исторической ситуации, а с рассмотрения базовой структуры национальной памяти и ее изменений в европейском контексте. Конкретный пример мы приведем в конце главы.
Прототип нации сформировался в XIX веке. При этом самовосприятие нации и ее учредительный миф базировались не только на политическом суверенитете, но и на культурных и отчасти этнических отличиях. Национальный нарратив напоминал своему народу о героическом акте самоосвобождения из более крупных политических объединений, которые распались, утратив связующую силу и легитимацию. Модерное национальное государство определяло себя прежде всего посредством нового концепта
Важнейшим двигателем этого проекта была гордость национального коллектива, который публично прославлял свою историю и с помощью художественных средств создавал священные иконы для своих потомков. В XIX веке нации возникли благодаря политическим движениям и освободительной борьбе. В результате этой борьбы более мелкие политические образования откололись от крупных, создали собственный культурный имидж и потребовали политической автономии в качестве нового исторического субъекта на новой основе, каковой стала нация – единственный легитимный представитель коллективной политической воли. В этих политических рамках решающим политическим импульсом и критерием для отбора и формирования коллективного наследия являются национальная гордость и освободительная борьба. Большинство новых наций основывали свое существование на триумфальном нарративе либо, как, например, канадские франкофоны, ирландцы, поляки или сербы, создавали культ памятных поражений в качестве исторических событий, сформировавших их идентичность. Так или иначе, национальная идентичность зиждилась на героическом самовосприятии: героев следовало чтить, даже если им не сопутствовала победа. Достояние новой нации включало в себя не только провозглашенную независимость и конституцию, но также и национальную память, благодаря которой коллектив передавал из поколения в поколение воспоминания о важнейших нормативных и формативных событиях и нарративах своей истории. Понятие «lieux de mémoire» (места памяти), предложенное Пьером Нора, отсылает именно к этому своду общих публичных воспоминаний, что учреждают и делают сообщество устойчивым. Формирование нации и формирование памяти шли рука об руку; одно становилось предпосылкой для другого.
Рамки памяти
Здесь мне хотелось бы сослаться на концепцию «социальных рамок», которую ввел в исследования памяти Морис Хальбвакс[157]. С понятием рамок он связывал три важных момента. Рамки есть нечто, заключающее в себе индивидуума и коллектив. Поэтому первый момент – это
Второй момент –