Миф, поддерживающий идентичность, может основываться на прошлом, но также и устремляться в будущее. Так, литературовед Лесли Фидлер подчеркивал, что американская нация, в отличие от английской или французской, объединена не общей памятью, а общей мечтой: «Мы, американцы, – говорил он, – жители общей утопии, а не общей истории»[93]. Эта утопия «американской мечты» обещана американцам не как коллективу, а как индивидуумам: каждый, кто прилагает в этом обществе усилия, может чего-то добиться и подняться от посудомойки до президента. Согласно такому обещанию, приложенные усилия будут вознаграждены экономическим успехом или известностью независимо от социального статуса и происхождения. Это обещание «американской мечты» в начале ХХ века имело огромную притягательную силу для иммигрантов из Европы, и сегодня оно по-прежнему остается незаменимой предпосылкой для интеграции, позволяющей мигрантам разделить экономический успех страны.
Два последних президента США Барак Обама и Дональд Трамп, каждый по-своему, олицетворяли эту мечту: один – преодолев классовые и расовые барьеры, другой – своим богатством и медийной известностью. Однако «американская мечта» давно себя дискредитировала, не только потому, что все очевиднее, как целые слои общества исключаются из этого идеала успеха, но и потому, что дамоклов меч амбиций и конкуренции, тяготеющий над каждым американцем, деформирует характер и ведет к утрате солидарности. Уже в 2010 году Джереми Рифкин в бестселлере «Эмпатическая цивилизация»[94] настойчиво советовал американцам отказаться от модели эгоистичного карьериста (сегодня мы добавили бы – от модели Трампа) в пользу модели более социализированного общества, которое не полагается только на конкуренцию, успех и деньги, но укрепляет общество узами сотрудничества, сочувствия и солидарности.
Еще один автор, которого занимает тема «американской мечты», – Ноам Хомский[95]. Его последняя книга «Реквием по американской мечте», опубликованная в 2017 году, основана на серии интервью, вышедшей в 2015 году в виде одноименного документального фильма. Книга проникнута духом демократической ангажированности, составляющей одну из основных патриотических ценностей в США, с которой американцы себя идентифицируют. В ней Хомский показывает, как шаг за шагом с 1970-х годов в США демонтировали эти либеральные принципы, заменяя их безграничным неолиберализмом. В такой национальной экономике сверхбогатые становятся «главными потребителями, и только они умножают свое благосостояние. Для них снижаются налоги, а бремя перекладывается на других. Экономический и политический истеблишмент, умело поощряя десолидаризацию во многих сферах жизни, возбуждают ненависть к слабым и иностранцам»[96].
Национальный миф – это не «автопилот», который автоматически держит курс авиалайнера; миф подобен автомобилю, которому время от времени необходим «техосмотр»: надзор, рефлексия и критическая проверка. Европейская мечта, как я себе ее представляю, в этом смысле служит для самоутверждения и для самокритики государств, входящих в ЕС. Мне кажется, правомочно продолжить мысль Лесли Фидлера и отнести ее как к индивидуумам, так и к целым нациям. Европейцы – жители и общей утопии, и общей истории. То и другое в Европе неразрывно связано, поскольку идея европейской федерации возникла в результате взаимного разрушения великих империй и освобождения от националистского насилия. Таким образом, европейская мечта есть ответ на кошмары войны, разрушений и преступлений против человечества, она основывается на убеждении, что сообща европейские государства способны преодолеть это прошлое и противостоять нынешним и будущим вызовам. Однако это подразумевает, что люди готовы извлекать из прошлого уроки и усваивать их в качестве ориентиров будущего.
Европейский союз есть сообщество государств, которое поддерживает независимость и уникальность стран-участниц. Символом ЕС служит звездный круг. Все звезды четко отделены друг от друга, все они одной величины и находятся на равном расстоянии от центра. Долгое время этот мотив рассматривался в рамках официальной интеграционной риторики ЕС как символ «единства в многообразии», то есть как образ предустановленной гармонии[97]. Теперь это невозможно. Все больше обращает на себя внимание пустота, зияющая в центре круга. Если центр действительно пуст, то под сомнением и сплоченность Европейского союза. Поэтому сегодня мы должны со всей серьезностью задаться вопросом: что же удерживает эти звезды вместе, не позволяя им сойти с орбиты и рассеяться? Этот вопрос становится все более насущным по мере того, как транснациональная солидарность слабеет, а националистические центробежные силы возрастают. Что может стать связующей силой в центре эмблемы?
Совершенно очевидно, чтó находилось раньше в центре эмблемы: евро. ЕС начал свое существование как экономический союз и после крушения коммунизма был эффективной машиной для либерализации экономики. Однако финансовый кризис 2008 года обернулся спадом конъюнктуры, долгосрочным ростом задолженности и болезненным увеличением различий между севером и югом Европы. Юрген Хабермас указал на эти процессы в приветственной речи по случаю вручения ему германо-французской премии СМИ за 2018 год в Берлине, подвергнув критике самомнение немцев, считающих себя «хорошими европейцами»[98]. Он говорил о недостаточной готовности правительства Германии сотрудничать с партнерами в ЕС и о «наглом национальном экономическом эгоизме». Как философ Хабермас объяснил проблему концептуального различия между лояльностью и солидарностью. Если политический игрок один, он взывает к лояльности партнеров в смысле их послушания, но совместные политические действия нуждаются скорее в солидарности. Под солидарностью Хабермас понимает «взаимные доверительные отношения между действующими лицами, которые добровольно берут на себя обязательства проводить общие политические действия. ‹…› Тот, кто ведет себя солидарно, готов согласиться терпеть кратковременные убытки, исходя из собственных долгосрочных интересов и уверенности, что партнер себя в аналогичных обстоятельствах поведет так же. Взаимное доверие, а в нашем случае – доверие поверх национальных границ – столь же важная составляющая, как и долгосрочный личный интерес». Таким образом, осуждая малодушие и оппортунизм сиюминутных решений во имя сохранения власти, Хабермас ратует за политический евровалютный союз, в котором наиболее сильные в экономическом и политическом отношении страны-участницы уменьшают неравенство и стараются искупить «нарушенное обещание, связанное с единой валютой и экономической конвергенцией». Только тогда, согласно Хабермасу, будет преодолен порог, отделяющий национальное от транс– и наднационального мышления и действия, когда граждане ЕС «смогут поверх национальных границ увидеть ситуацию глазами партнера». Такое расширение перспективы и сознания граждан, равно как и политической воли на европейское пространство защитит, по мнению Хабермаса, национальные государства от усиливающихся ныне «политически неконтролируемых функциональных императивов глобального капитализма с его неуправляемыми финансовыми рынками». Перед лицом безудержного неолиберального капитализма и концентрации богатства и власти в руках все меньшего числа людей экономическое сообщество ЕС может стать альтернативной моделью, ибо оно укрепляет солидарность и поддерживает национальные государства в эпоху глобальной приватизации собственности.
Часто говорят о том, что проект модерна – это открытый, «незавершенный» проект, который находится в движении, постоянно реагируя на собственные кризисы, ошибки и разочарования. То же самое можно сказать о европейском проекте и лишь отчасти поддающемся планированию многоэтапном процессе европейской интеграции, который превращает собственные драматичные неудачи в конструктивные строительные элементы. Впрочем, Вольф Лепенис предупреждает, что консенсус относительно европейского проекта в настоящее время подвергается угрозе со стороны «фундаментальной оппозиции против ЕС»: тот, кто «упраздняет разделение властей, манипулирует правосудием, ограничивает свободу прессы и унифицирует культуру, оказывает давление на науку, не только дистанцируется от Европейского союза, но и отделяет себя от Европы Просвещения»[99].
ЕС до сих пор не удалось конституировать себя как «воображаемое сообщество», создать понятное и убедительное представление о себе самом как для себя, так и для других. Все символы этого транснационального объединения выглядят довольно бледными: история Европейского союза едва ли известна нынешней молодежи, и кто сможет отличить Робера Шумана, основателя и провидца новой Европы, от Роберта Шумана, композитора XIX века? Конечно, нет недостатка в важных начинаниях в этом направлении. С 2017 года в Брюсселе действует «Дом европейской истории», который предлагает транснациональный взгляд на европейскую историю со времен Великой французской революции. В том же 2017 году вышел замечательный коллективный труд под названием «Европа – наша история», в котором 109 авторов в 149 главах на 1385 страницах знакомят европейцев с их историей[100]. Эта книга – впечатляющий путеводитель по европейскому «мы». Он как бы показывает им в зеркале самих себя, чтобы они, разглядев друг друга лучше, настроились на диалог.
Но оба крупных проекта, брюссельский музей и совместное издание, еще раз свидетельствуют о том, что большого европейского нарратива на горизонте пока не видно и он вряд ли появится. Но это вовсе не означает, что европейская история уходит из памяти или что Европа может закрыть глаза на существующую проблему. Без общего знания о двойном основании объединенной Европы – сначала после 1945 года, когда она восстала из разрухи, вызванной Второй мировой войной и убийством евреев, и позднее в 1989 году, когда Европа оправилась после сорока лет советской диктатуры – она не сможет ни существовать, преодолеть кризисы, ни обновиться. Без европейского согласия с этой историей и ее последствиями, сохраняющимися до наших дней, невозможно выработать общие ориентиры для выхода из нынешнего кризиса и для обретения совместного будущего.
Отправной точкой для понимания странами – участницами ЕС «европейского проекта» могут послужить основные уроки, которые Европейский союз извлек из собственной истории и от которых не собирается отказываться. Хотя сама история необозримо сложна и многократно преломляется при рассмотрении с разных точек зрения, уроки истории непосредственно очевидны, их можно сосчитать на пальцах одной руки. Они не новы, но до сих пор их заслоняют риторические формулы, выхолощенные от бесконечного повторения. Лишь когда мы вновь раскроем историческую уникальность и актуальность в настоящее время этих уроков, мы сможем по достоинству оценить их огромный потенциал как необходимой основы для ориентира.
«История постоянно учит, но не находит учеников» – гласит часто повторяемое высказывание Ингеборг Бахман. Мне хотелось показать, что история все же находит порой своих учеников, например среди европейцев после Второй мировой войны. Тогда сложилась особенно благоприятная ситуация для усвоения уроков, ибо европейцы дважды пережили крушение общего мира. Этот травматический опыт породил мощную мотивацию начать все заново и добиться лучшего. Разумеется, больше всего пришлось учиться немцам, которые своими военными действиями и преступлениями против человечности больше всего способствовали всеобщей разрухе. То, что немцы после 1945 года не остались в полной изоляции, но немедленно были вновь приняты в европейское сообщество с целью реинтеграции, граничит с чудом. Европейское сообщество – что сегодня явно недооценивается – не только занялось восстановлением экономики, но и усвоило важные уроки истории.
Часть вторая. Примеры
Урок первый: сохранение мира
Восьмое и девятое мая – два европейских памятных дня?
9 мая 1950 года, выступая с исторической речью, французский министр иностранных дел Робер Шуман, имевший немецкие корни и воевавший в годы нацистской оккупации Франции в Сопротивлении, предложил создать Европейское объединение угля и стали. Поэтому 9 мая 1950 года считается днем основания Европейского союза. Его не раз объявляли праздничным днем, однако население стран – участниц ЕС его так и не приняло. Возможно, причина в том, что он неизменно оказывался в тени воспоминаний о безоговорочной капитуляции Германии в конце войны 7–9 мая 1945 года. В отличие от 9 мая 1950 года, дня создания ЕС, 8 мая 1945 года оставило глубокий след в биографическом опыте и семейной памяти немцев, хотя его смысл долгие годы оспаривался.
8 и 9 мая 1945 года отмечались во всем мире как радостный праздник союзников, которые ценой огромных жертв добились победы над гитлеровской Германией и державами «оси». В США, Англии и Франции эта дата вошла в историю как День победы – V-Day (от
Но эта памятная дата внутренне противоречива, ибо она объединила совершенно разные, даже противоположные взгляды на окончание войны. Для одних она символизировала конец нацистской эпохи, для других – негероическое завершение героической борьбы. Несомненно, и противники, и жертвы национал-социализма вместе с победителями восприняли конец войны как долгожданное освобождение. Это были те, кто в одиночку или группами участвовал в Сопротивлении, кто подвергался расистской дискриминации и преследованиям, кого истязали и убивали в концлагерях, кого, превратив в рабов, уничтожали принудительным трудом. Однако большинство немецкого общества восприняло конец войны иначе: оно чувствовало себя не освобожденным, а обесчещенным, униженным, поверженным. Гёц Али очень точно выразил двусмысленность понятия «освобождение»: «Исключительно военной мощью и ценой огромных жертв союзнические армии освободили в те месяцы от немецкого террора не только миллионы узников, подневольных и порабощенных людей, но и тех, кто развязал эту войну и повинен в ней: самих немцев. Их пришлось освобождать от самих себя, и многие поняли это лишь с большим запозданием»[102].
Памятуя о конце войны как освобождении, особенно в Германии, нельзя затушевывать проблему исторической ответственности за миллионы убитых и неисчислимые страдания, которые принесла Европе гитлеровская война на уничтожение. В речи по случаю торжественного заседания бундестага в Берлине 8 мая 2015 года историк Генрих Август Винклер напомнил о темной изнанке «радостного дня» освобождения, указав на новые вспышки ненависти и насилия. По словам Винклера, памятная дата настоятельно призывает «усвоить урок подлинной немецкой истории с 1933 по 1945: обязанность в любых обстоятельствах уважать достоинство каждого человека»[103].
Во Франции 8 мая неизменно празднуется с самого конца войны. В английском календаре памятных дат до сих пор куда более важную роль играет 11 ноября 1918 года, День победы в Первой мировой войне. В Нидерландах по-прежнему двумя минутами молчания отмечают День освобождения 5 мая 1945 года. В странах бывшего Восточного блока ситуация выглядела однообразней. Здесь 8 мая стало официальным государственным праздником. После того как соцлагерь распался, интерес к предписанному «Дню освобождения» в странах бывшего Варшавского договора угас, поскольку теперь он уже ассоциировался, напротив, с началом новой оккупации. Подлинные дни освобождения в посткоммунистических странах сдвинулись к 9 ноября 1989 года. Вступив в ЕС, каждая из этих стран переписала советский нарратив освобождения, заменив его соответственно своим национальным нарративом освобождения.
В России день капитуляции Германии и победы над нацизмом из-за разницы часовых поясов приходится на 9 мая. После распада СССР России пришлось заново переосмысливать себя как нацию. При этом святая святых ее идентичности – «миф о Ленине» – сменился «мифом о Сталине». Его олицетворением и скрепой, гарантирующей национальное единство России, стал старый памятный День победы Сталина над нацистской Германией 9 мая 1945 года, который ныне только в России отмечается в традиционной форме грандиозного военного парада с тяжелой бронетехникой, шествием, орденами и знаменами. После поворотного 1991 года страны – сателлиты бывшего Советского Союза вышли из этого мемориального сообщества. Например, в Польше особые торжества с тех пор отмечаются не 9 мая, как в России, а 8 мая, как в Европе.