Во-первых, раздражал Шарупич, его фортуна. «Подумаешь, герой!..» Да и делать-то, собственно говоря, там было нечего. Вторить Шарупичу мешала амбиция, игнорировать же было опасно, хоть до этого и ему долго не давали ходу. «Что значит участие в партийном съезде? — рассуждал Кашин.— Ого! Доверие! Да такое, которое оказывают не только на время съезда. Это — награда, если хочешь! Выдвижение. Осчастливить такого человека каждый своим долгом считает. К его словам прислушиваются, поддерживают во всем. Вишь, уже и кандидат в депутаты! Верховная власть!..»
Во-вторых, у Кашина был свой взгляд на агитацию. Он не шибко верил словам, если они не подкреплены чем-нибудь весомым. «Говорильня»,— думал Кашин и кривился. «Что ты меня агитируешь? — бросал он, если кто-нибудь увещал его.— Хватит!..» Агитировать для Кашина значило уговаривать, адресоваться к совести. А надейся на совесть — дождешься! Будет!
Но Кашин отнюдь не был противником собраний и заседаний вообще. Как же ты будешь давать или получать установки? Он привык к собраниям, они казались необходимыми. Не нужно только говорильни. А что может делать Михал Шарупич, как не тары-бары разводить?
Он неохотно замкнул ящик стола, спрятал в карман ключи и вышел из кабинета. Что ни думай, а идти было необходимо. Отсутствие начальника сразу кинулось бы в глаза, а кое-кому развязало бы язык. За глаза легче оговаривать и тяжелее хвалить.
У входа в цех стояли Сосновский и Димин. Разговор, наверное, волновал их, потому что оба горячо жестикулировали и доказывали свое.
«Как в кино»,— ехидно подумал Кашин, но, услышав свою фамилию, остановился и прислушался. Разговор, действительно, касался его.
— Не-ет, Петро! — крутил головой в серой каракулевой папахе, делавшей его еще выше, Сосновский.— Нельзя забывать, что старые кадры начинали, когда все заводское имущество состояло из двух штабелей досок.
— Честь им и слава за это,— кланяясь кому-то воображаемому, ответил Димин.— Но зачем делать из них божков? Зачем носиться как с писаной торбой и прощать безобразия? Они тогда уже вообще каста. В свой круг стараются не допускать других. Рука начинает руку мыть. А чтобы оправдать все это, принимаются друг в друге всяческие таланты открывать. Гении и только!
— Это и в мой огород камешки?
— В огород застрахованных или считающих, что они должны быть застрахованными… У меня глаза на лоб полезли сегодня. Из полутора сотен молодых специалистов у нас за последние годы начальниками цехов, отделов и участков, оказывается, выдвинуто всего три человека. Понимаешь — три! Это же, кроме всего, нарушение партийного принципа в подборе кадров.
Кашин кашлянул и подошел к ним. Но Димин не смутился, сердито поглядел ему в глаза.
— Зачем, удельный, людей обижаешь? Не подрядился ли настроение другим гробить?
— Я за план горло перегрызть могу.
— А кто его тогда выполнять будет?
— Коли ты насчет нынешнего, то тут взаправду, может, переборщил чуток. Да и то из-за других больше. Безответственность растет, секретарь, равнодушие. А по-моему, лучше уж честолюбие, чем равнодушие. Ей-ей!..
Басовито загудел гудок, и они двинулись в литейный. В цехе становилось тихо. Перестали стрекотать формовочные машины. Замерли конвейеры. Недвижно повисли пустые ковши. Лишь гудела, потрескивала электропечь, в завалочном окне которой и возле электродов трепетало густое, с копотью пламя.
На плавильный участок сходились рабочие — и те, кто пошабашил, и те, кто пришел на смену. Окончившие работу не успели еще побывать в душевой. Лица у них были темные, резко очерченные, как на гравюрах, движения скупые.
Возле вагранки Кашин заметил Михала. Окруженный рабочими, он что-то увлеченно рассказывал. Подходившие здоровались с ним, старались протиснуться поближе. Даже Алексеев и тот, отрешенный в своем любопытстве, не замечал ни главного инженера, ни Димина, ни начальника цеха.
— А был на съезде кто-нибудь из антипартийной группы? — вытягивая шею через головы стоявших ближе к Михалу, спрашивал Комлик.— Скажи, Михале!
«И этот тут. Активист!» — подумал Кашин, сердито уступая дорогу Прокопу Свирину, который тоже старался пробраться к Михалу.
ebooksa