Весенние ливни

Михал удивленно покосился на старика, но тот словно не заметил его взгляда.

— Я все взвесил, товарищи… И хочется это кому или нет, а Кашин тут прав,— поважнел он, глядя куда-то перед собой.— Потакать пьяницам — значит потакать нерадивым. Почитайте, что в газетах пишут. А ты, Михал, добреньким адвокатом выступаешь. Так всех можно перебаловать. Зачем. советские законы смягчать?

— Наоборот, я хочу, чтобы их придерживались и выполняли честно.

— Пьянство— это позор, и с ним бороться будем,— спокойно произнес Димин.— А сказал я «формально» потому, что Кашин намеревается сделать Комлика более виноватым, чем на самом деле. Он ведь его под директорский приказ о прогульщиках подводит.

— Для пользы дела нужно на примерах учить. На одном — всех. У нас так было.

— И будем учить. Но без натяжек. Зачем эти примеры специально выискивать и подгонять под что-то? Так людей затукаешь, а не воспитаешь. А докладную почитайте. Она же не на Комлика, а на Шарупича написана. Ко мне комсомолия приходила. Правильно разгадали…

— Я цену Кашину знаю,— упрямо не согласился Варакса,— Знаю и то, что, брось его в прорубь, он и оттуда с рыбой в зубах вынырнет. Но план его цех выполняет, и что ни месяц — то дучше. А поставьте Комлика и Кашина на весы, кто перетянет? Значит, кто лучший приятель плану? Спросите в партячейке, там, небось, скажут. Нас, к примеру, учили видеть в человеке главное. Может, теперь уже не так? А?

— Правде нет дела до фамилий,— покривился Михал, серчая на упорство старика и его намеки.— Правда есть правда.

Димин тоже понял Вараксу и сдержанно ответил:

— Жизнь, Федорович, течет и меняется. Мы вот к слову, недавно о наглядной агитации беседовали. Мозговали и так и этак, и пришли к выводу, что плакаты, которые призывали бы к одному: выполним план! — уже ничего не дают. Выросли мы, оказывается. Пора на культуру и экономику производства ставку делать. Кроме того, наш завод не только автомобили выпускает. В нем люди формируются. Коммунизму, видишь, нужны не одни грузовики да самосвалы. А силой… силой от человека можно только отнять что-нибудь…

Старик подозрительно взглянул на Димина, на Михала, потом, упорствуя, перевел взгляд на вешалку со своей фуражкой.

— Погоди, Федорович,— остановил его Димин, не желая, чтобы Варакса, который много делал полезного для завода, уходил в сердцах.— Будь покоен, никто и не думает оставлять такое без последствий. И, если хочешь, Шарупичу тоже укажем, что он — не просто он, а профсоюзный руководитель…

Обедать Михал не пошел, а вернулся в цех. Заглянул в пустую конторку начальника плавильного участка и устало сел за маленький, залитый чернилами стол с прибитой чернильницей-невыливайкой. Нужно было все же побыть одному, подумать, ибо место может красить и не красить человека, но оно всегда накладывает на него свои обязанности.

4

Кашин чувствовал: земля под ногами становится не такой надежной. Все шло, как и прежде, неплохо, и все-хаки что-то было не так. «Авторитет!..— думал он после заседания парткома.— Подрывают авторитет, потому все и разлазится, как гнилая мешковина. Не понимают, что рубят сук, на котором сидят. Единоначалие недаром придумано. В нем — опыт, мудрость. А как же иначе?»

Правда, директор по-давешнему поддерживал его, многое спускал, при случае хвалил. На последнем совещании, когда разговор коснулся грубости некоторых работников, тактично, но иронически, как любил и умел только он, разъяснил, что нельзя, мол, путать понятия — требовательность и грубость, и привел в пример литейный. Но главный инженер опекал Кашина, точно ретивого неумеку, который может наломать дров, и люди замечали это. Димин же как с писаной торбой носился с формулой: обсуждать — вместе, отвечать — одному, и недавно пять раз за день (Кашин подсчитал доподлинно) вспомнил это. А главное — Шарупич, рабочие! Даже косоглазая Варакса подбивает женщин, которым скоро идти в декретный отпуск, чтобы требовали положенного им.

— Что они, на меня работают? — возмущался Кашин дома.— Вон в цехе шасси мастер, прежде чем отпустить одну такую с работы в консультацию, пол-литра взял. А мне золота не нужно. Для меня фонд зарплаты — золото. Мне перерасходы по цеху — нож у горла, потому что я хозяин, потому что государство — это святое дело. А с термообрубным что вышло? Как в том колхозе. Корова мало молока давала. Что делать? Всполошились, конечно, стали причину искать. И, конечно, обвинили корову — дрянь, да и только. А о кормах, как бывает, никто не вспомнил. Это объективная причина, дескать. А субъективная? Известно — корова, кто же еще может быть. И решили: прикрепить к корове двух доярок.

Дело Комлика, в сущности, обернулось против самого Кашина. Этого он не понимал и не мог согласиться, хоть затеял его не без умысла. Но в принципе? В принципе же он был абсолютно прав! Кого они защищают — разгильдяев и их покровителей? Ну ладно, насчет Шарупича он, скажем, переборщил маленько, чтобы не больно лез в чужие дела. Но все же нужно быть принципиальным: разве можно поддерживать нарушителей и дезорганизаторов? Шарупич договорился до того, что увольнять рабочих без согласия их товарищей вообще нельзя. Хорошенькое дело, ничего не скажешь! А с государством как? Отсюда недалеко и до требования, чтобы администрацию тоже выбирали на общем собрании. А дай Комлику волю, он выберет. Изрядная будет администрация!

В пылу борьбы за свое у Кашина не возникало вопроса — а достоен ли он сам решать судьбу других? Не возникало потому, что как-то привык рассматривать всё безотносительно к себе. Он занимал определенную должность она накладывала на него свои обязанности, и Кашин неуклонно выполнял их, руководствуясь, как казалось ему, интересами завода. И если считал нужным кому наступить на мозоль, то делал это, блюдя высшие интересы, охраняя их. Наступал и будет наступать, ибо он и завод — одно. Потому что он не прекраснодушничает, а реально ставит вопросы.

Что такое Комлик, Алексеев, Димина, Шарупич, думал он, ослепляя себя собственными доводами. Безответственные люди! Чтобы был прок, их вовремя нужно приструнить, указать им на подобающее место. Пускай Комлик — мастер своего дела, но незаменимых нет! И если взять его в переплет, с треском выгнать из цеха, остальные будут шелковые — вон с кем не посчитались, с Комликом! Пускай Алексеев не без способностей. Но он, во-первых, оставался во время войны на оккупированной территории, как мышь под метлой, отсиживался, подрабатывал на харчишки у немцев, а потом ишачил где-то в Германии. Во-вторых, это — размазня, и для дела лучше, если Алексеев будет при нем, при Кашине. Пускай служит и не надеется на большее, пускай и так скажет «спасибо». Есть люди нули, и величинами они становятся, лишь когда при единицах стоят. А что получится, коль не осаживать такого, как Шарупич? В цехе должен быть один начальник — начальник цеха. Тут только попустись, поддайся! Видели и таких стажеров, как его дочка. Завод для них — трамплин. Отработают положенное, сделают сальто-мортале, и только видели их. А ему, Кашину, работать здесь до конца дней. Работать и каждый месяц выполнять программу, головой отвечать за нее. Димина, если в ударе и не философствует,— может, смекалистая, но цех — не одни печи отжига, формовочные машины да вагранки. Что-нибудь удосконалить, рассчитать, подсказать — еще не все. Ты попробуй людей расставить, организовать их, заставь делать, что нужно, нравится им это или не нравится… Но ничего, гасил тревогу Кашин, выдержка только необходима, и чтобы знали там вверху.