В печи бушевал огонь. Нет, не огонь, не металл, а вихрящееся огненное марево. Наблюдая за ним, Михал как бы погружался в себя. Наплывали мысли, подчас уводили за собой далеко, но глаза, однако, замечали всё. И это одновременно. Михал жил и тем, о чем думал, и тем, что видел, слышал. Но сейчас этой обычной гармонии не было. Да и мысли как-то перескакивали с одного на другое.
На память пришел недавний разговор с женой, ее страхи.
— Старею, Миша,— призналась она.— Прошлое вспоминается часто. И хорошее, и плохое. И жалко его делается. Даже невзгод, горя пережитого жалко: были — и не будет, ничего не будет… Хоть бы внуков понянчить. Я, сдается, любила бы их больше, чем вас.
«А что взаправду она видела на своем веку? Работала, вздыхала да беспокоилась,-— думал с грустью Михал.— Хоть бы теперь чем-то порадовать ее… Недавно к зайцу и то привязалась. Он ей — одни хлопоты, а она ему — душу. Поднимет ночью возню в клетке — разбудит всех.
Пустит размяться - намочит на пол. А всеодно жалеет отдать или выпустить».
Вставал перед глазами и Комлик — озлобленный, потный, каким приходил вчера вечером.
— Беда,— каялся он, когда они остались наедине.— Раньше, бывало, выпью, посплю несколько часов — и всё. Ни голова, ничего не болит. Только, правда, уже заснуть не могу, хоть ты глаза зашивай. А тут, как на грех, повело — проспал. Неужто выгонят, друже? Хоть ты заступись. Тебя послушают, ей-богу!
Он сопел мясистым носом и криво ухмылялся, веря и не веря, что просьба может помочь. Комлика было жаль, но возмущало, что его беспокоит одно — наказание, нависшее над ним, а не сама провинность, что нет у него стремления разобраться в своих поступках. А тот, зная Михаловы слабости, все просил:
— Мы ведь с тобой в войну вон что пережили. Сколько нас, подпольщиков, на заводе? Раз, два и обчелся…
Вспомнилось заседание бюро, сникший Кашин, который все же огрызался и пробовал наступать, озабоченный Димин, требовавший товарищеского суда над Комликом. Кашин тоже ссылался на подполье, бил себя в грудь, клялся, что по-прежнему ценит Шарупича.
— Но какое решение принял бы сам Шарупич, если б, скажем, Комлик пьяный пришел на явку? Ну?! Пусть скажет! — настаивал он и пальцем тыкал в сторону Михала.— А ведь сейчас та же борьба, тот же фронт, только мирный. Потому нарушителей дисциплины с их защитниками приходится карать без всякого.
Он прикидывался, что не понимает, в чем обвиняют его, и считал за лучшее обвинять других. Комлик боялся наказания, Кашин же отстаивал свое право наказывать других и боялся, что потеряет его. И выходило: они стоят друг друга, оба неискренние, мелочные, заботящиеся лишь о себе.
«Как они не поймут, что жить по-старому нельзя,— думал Михал.— Не то время, не то вокруг… И Петро, кажись, нашел выход…»
Что-то обрывало мысли — то ли новые ноты в гудении и потрескивании печи, то ли перемена в переливах огненного марева. Михал как бы приходил в себя, и электропечь поглощала уже все его внимание. Он отдавал распоряжения подручному, шел на пульт, брал пробу. Легче делалось на душе, яснели глаза, и все, что мучило, сдавалось не таким сложным.
А печь гудела, потрескивала, сыпала искрами. В ней бушевала огненно-оранжевая завируха, и хорошо становилось от того, что знаешь ее нрав, ее секреты и она послушна тебе.
Гудок вернул Михала к прежним думам и прежде всего к думам о Комлике. Как тот будет держать себя? Осознал ли наконец что-нибудь?
Свой красный уголок был занят, и собрание назначили в уголке цеха шасси. Михал сдал печь сменщику, сходил в душевую и направился туда. Нарочно прошел через новый скверик. Недавно высаженные кусты несмело зеленели, маргаритки и анютины глазки на газонах подняли головки, покачивались под ветром. Чувствовалось, что и деревца прижились: почки на них налились соком, наклюнулись и вот-вот были готовы лопнуть.
В красном уголке было всего несколько человек: видно, немногие хотели быть первыми. Трое рабочих сидели на скамейках, возле задней стены небольшая группа окружила бильярд, на котором играли Прокоп с Трохимом Дубовиком. Здесь же, обнявшись, стояли Лёдя и Кира Варакса. Удары бильярдных шаров гулко раздавались в пустом помещении.
Вчера, после обсуждения и проверки, завком внес Трохима Дубовика в список участников народной стройки. Через день-два он начинал работать на строительстве дома, в котором должен был получить квартиру — однокомнатную, но с кухней и ванной. Что работать придется сейчас много — и на заводе и на стройке, Трохима не смущало. Он, как рабочий человек, не больно считался с этим: труд — не заработанные деньги, а силы не одалживать. Окрыленный надеждой, он выглядел именинником, и шары у него ложились в лузы на диво точно,
— Ты же мастер спорта,— хвалила его Лёдя и тайком поглядывала на Комлика.— А ну еще! Выпрямься только…
ebooksa