Я в ужасе смотрю на Меган, которая продолжает спокойно сидеть с каменным выражением на лице. Она медленно поворачивается ко мне и произносит: «Что ни говори, а ты умеешь прокатить девушку с ветерком».
Я краснею от стыда, цвет моих щек, наверное, еще более красный, чем свет маяка. Она улыбается, откидывает голову назад и начинает издевательски и хрипло смеяться. Ее смех, конечно, неуместен, но у меня упал камень с души, ведь мы живы, здоровы, разве что намочили ноги в ледяной воде. Когда я наконец вижу фары приближающегося автомобиля отца, Меган уже сидит на скамейке. Ее ноги (в кожаных сапогах) промокли, но выглядит она, как ни странно, элегантно и даже спокойно курит. Моя машина застряла в центре огромной лужи, похожей на озеро. Вода доходит почти до стекол.
Отец выбирается из машины и внимательным взглядом оценивает ситуацию. Не говоря ни слова, он открывает багажник, достает трос и передает его мне. Потом садится на скамейку рядом с Меган и закуривает. Он не собирается мне помогать.
Я начинаю привязывать трос к обеим машинам. Я долго мучаюсь, а они смотрят на меня и улыбаются, словно я показываю им фокусы или развлекаю. Они ведут себя как гости на вечеринке. Отец, подозреваю я, отпускает в мой адрес шутки, а Меган периодически громко смеется. Отец ведет себя вполне расслабленно. Я же унижен и оскорблен.
Возможно, эта история может служить примером конкуренции двух альфа-самцов, но, увидев реакцию отца на Меган и успокоившись, я понял, что влюбился в нее гораздо сильнее, чем когда-либо мог предположить.
Перед отъездом в Бристоль Джерри оставляет мне кое-какие из своих контактов. Он договорился на прослушивания в двух группах, с которыми выступал, когда Earthrise сидели без дела. Одна группа называется Phoenix Jazzmen, а вторая – Newcastle Big Band.
Мое участие в Newcastle Big Band будет увековечено фотографией на первой полосе местной газеты. Нас сняли в полном составе перед зданием университетского театра. Обычно мы выступаем здесь утром в воскресенье для большого количества посетителей бара, однако в день фотосъемки мы играли на парковке по причинам, которые я объясню чуть позже.
Мой усилитель подключен к батарее моей новой машины Citroen. Слева от меня на барабанной установке сидит Дон Эдди, а перед ним – гитарист Джон Хедли. За ними в три ряда стоят музыканты: пять трубачей, шесть саксофонистов, пять тромбонистов, два альтиста, три тенор-саксофониста и один баритон-саксофонист. Перед нами стоит и размахивает руками руководитель ансамбля Энди Хадсон. Энди – живое олицетворение желания одеваться по моде 1960-х годов. На нем пижонский шарф «Аскот», мешковатый свитер, хипстерские штаны в обтяжку на широком, пиратского вида ремне и замшевые туфли. На голове – дурацкая морская кепка, которые носят на гонки яхт и выставки морских судов. Все остальные члены ансамбля, включая меня самого, одеты более консервативно, правда, сложно утверждать, что лучше. Фотография интересна тем, что кроме членов ансамбля на ней изображена пара констеблей, которые нас арестовывают, и далеко не только за преступления против моды. Они изображены на переднем плане. Эти констебли пытаются остановить Энди и заставить его перестать размахивать руками в тщетной надежде на то, что это остановит нашу громкую музыку. Мы нарушили закон о сохранении тишины в публичных местах по субботам, который запрещает в шаббат играть в публичных местах светскую музыку. Этот закон был принят где-то в позапрошлом веке по инициативе записных фундаменталистов, и смысл его сводится к тому, чтобы люди не веселились. Вспоминаю, как за два года до фото играли внутри здания университетского театра. На выступления собиралось приблизительно двести человек, плативших по фунту за вход, чтобы послушать в нашем исполнении композиции Стэна Кентона, Нила Хефти, Каунта Бейси, Дюка Эллингтона и Джона Дэнкуорта. Мы даем композиции этих авторов без элегантности, свойственной оригиналу, но зато очень громко и с большим энтузиазмом. Наша аудитория меломанов Ньюкасла выпивает огромное количество лагера и темного пива, все веселятся.
Дело происходит в воскресенье, никто из нас не соблюдает, да и не стремится соблюдать, шаббат, и пожаловались на нас властям не представители какой-либо религиозной конфессии. За обращением к стражам правопорядка стоит руководство ансамбля-конкурента, играющего в субботу вечером в дорогом Park Hotel. Они завидуют тому, что послушать нас приходят толпы, а их выступления в отеле, как выразился Энди, привлекают «пару лесбиянок и Лабрадора».
Лабрадор – это фамилия руководителя ансамбля при отеле. Однажды я имел неосторожность с ним работать. Этот Лабрадор, видимо, знает кое-кого в мэрии, которая запрещает Энди играть, и бар в университетском театре закрывают. Именно по этой причине мы и стоим на парковке перед зданием театра. Мы негодуем из-за несправедливого решения властей и от этого играем, возможно, даже громче, чем обычно. Нас слушает публика, изгнанная, как и мы сами, из заведения.
Newcastle Big Band организовали студенты университета в конце 1960-х годов. Изучавший в то время химию Энди Хадсон познакомился со студентом Найджелом Стрэнджером. Найджел был изумительным саксофонистом и пианистом и вполне мог бы стать профессиональным музыкантом, если бы захотел. К тому моменту, когда я начал играть с ними, Найджел работал архитектором, а Энди стал предпринимателем. Найджел и Энди подружились с высоким, аристократического вида Джоном Пирсом, который был адвокатом, а также великолепным тромбонистом и аранжировщиком. Энди довольно посредственно играл на пианино, но он понимал свои сильные и слабые стороны и перенаправил свою энергию туда, где она приносила наибольший результат.
Энди Хадсон был прекрасным руководителем ансамбля, и я многому у него научился. Он – светлая голова, человек энергичный и открытый новому, умеет очаровать, и кроме этого в состоянии заметить и найти молодое дарование даже в самом неожиданном месте. В доказательство последнего тезиса я расскажу, каким было мое прослушивание для получения места в оркестре.
Big Band был тогда уже известным коллективом и играл в одном из залов Gosforth Hotel. Несколько недель оркестр выступал без басиста. Члены коллектива получали часть денег, которые собирали за вход на концерт, но зачастую музыканты переходили в другие группы, где им обещали гонорар повыше.
Я пару раз видел их выступления, когда в составе играл Джерри. У меня сложилось впечатление, что все музыканты получают огромное удовольствие, хотя в музыкальном смысле они застряли где-то в периоде 1940–1950-х годов. Я чувствовал, что с удовольствием играл бы в оркестре, ведь мне казалось, что так я научусь гораздо большему, чем играя рок-н-ролл в гараже. И вот по рекомендации Джерри я появляюсь на прослушивании в отеле Gosforth с моим инструментом и усилителем.
В мире существует не так много вещей, звучащих так угрожающе, как настраивающийся биг-бэнд. Какофония трелей, риффов, проигрышей и импровизаций приводит несчастного соискателя на позицию в оркестре в самое подавленное состояние. Я внимательно осматриваю музыкантов в поисках союзника, сочувствующего или дружеского взгляда, приветствия чужака, но ничего подобного не вижу.
Практически все члены оркестра старше меня как минимум на поколение и давно зарабатывают музыкой. Я устанавливаю свой усилитель в заднем ряду, и вскоре в мою сторону бросают кипу потрепанных нотных листов. Эти листы покрыты пивными разводами, некоторые отрывки перенесены из одного места в другое, какие-то части зачеркнуты, кое-какие отрывки и целые листы вообще отсутствуют. Ноты, которые созданы для того, чтобы играть по ним музыку, в данном случае полностью потеряли свою функцию. Я стараюсь не демонстрировать неуверенность и страх, и биг-бэнд начинает играть композицию Woody’s Whistle Вуди Германа. По сути, эта песня представляет собой обычный двенадцатитактный блюз, поэтому я успеваю за изменениями мелодии без помощи нот, которые, в любом случае, написаны, как мне кажется, пауком, жестко отъехавшем на кислоте.
Песня заканчивается, и у меня складывается ощущение, что я сыграл вполне неплохо, несмотря на недовольные фырканья из рядов духовой секции, подразумевающих, что моя импровизация не очень укладывалась в ноты. После этого я вроде как вполне убедительно играю Take the ‘A Train Эллингтона, хотя несколько саксофонистов неодобрительно и разочарованно качают головами.
Однако катастрофа не заставляет себя долго ждать. Найджел Стрэнджер, видимо, желает, чтобы я поскорее отмучился, и просит оркестр сыграть Better Get Hit in Yo’ Soul Чарльза Мингуса. Я никогда не слышал этой композиции, которая к тому же играется очень быстро: в размере 6 / 8. Я просто не успеваю за всеми остальными музыкантами. Спустя шестнадцать тактов всем, включая меня самого, становится совершенно очевидно, что я и близко не Чарльз Мингус. Тут и говорить не о чем. Я уже даже не пытаюсь читать ноты. Если ‘А Train без проблем доехал до станции назначения, то с Мингусом у меня авария века: состав на полной скорости сходит с рельсов. Оркестр сдувается в какофонии замолкающих на разных нотах саксофонов, комических глиссандо тромбонов и трагичных, умирающих звуков других инструментов.
Дело дрянь, я, наверное, могу собирать вещи и уходить. Я слышу, как музыканты бормочут: «Парень не потянул» и «Найджел не хочет играть с такими людьми» – и кивок в мою сторону, чтобы я точно понял, о ком идет речь. Мне паршиво и очень стыдно. Я переворачиваю бесполезные страницы партитуры и посматриваю в окно. Энди медленно подходит ко мне.
«Это была сложная композиция».
ebooksa