Он улыбается, но я вижу лишь лицо палача.
«Извини». Я чувствую, что вот-вот заплачу, но тут Энди говорит, что ему понравилось, как я сыграл Woody’s Whistle, у меня хороший слух. По крайней мере, он ведет себя как дипломат, думаю я, но вот сейчас он меня уволит…
«Как ты думаешь, если возьмешь с собой ноты, то сможешь их выучить к следующей неделе?»
Я не верю своим ушам, хватаю кипу бесполезных иероглифов, бросаю ему: «Обязательно» и быстро сматываюсь, прежде чем он успеет передумать.
Не знаю, что увидел во мне Энди в тот день. Первое прослушивание прошло ужасно, но я твердо решил, что оправдаю доверие, и, с трудом разобравшись в нотах, получил место в оркестре.
Летние каникулы я проведу у родителей Меган, которые выделили мне комнату в их доме в городе Лидс. Меган нашла нам обоим работу на производстве замороженных овощей в Ханслете. Летом там работают одни студенты. Смена длится двенадцать часов, семь дней в неделю. Приходят в 8 утра и заступают на работу после рабочих ночной смены. Получают шестьдесят фунтов в неделю. Никогда раньше я не зарабатывал так много.
Меган – средний по возрасту ребенок в большой и преуспевающей католической семье. Ее отец работает директором средней школы. Он ворчливый и вспыльчивый глава семьи, состояние которого постоянно колеблется между отеческой теплотой и экстравагантными переменами плохого настроения. Если отец Меган удивляет нас кельтской непредсказуемостью, то ее красавица-мать спокойна, величественна и по-итальянски великолепна. Все члены семьи любят друг друга и постоянно это подтверждают тактильным контактом. Я нахожусь под впечатлением, а потом осознаю, почему Меган так хорошо умеет постоять за себя – потому что это просто необходимо в условиях, которые сложились в этой удивительной семье. У нее есть старшие брат и сестра, съехавшие из родительского дома, но они постоянно приезжают для участия в семейном ритуале в виде воскресного обеда. Кроме этого у Меган есть младшие брат и сестра школьного возраста. Мне кажется, что больше всего члены их семьи любят спорить. При этом это не просто пререкания между родителями, к которым я привык у себя дома, а блестящая игра умов, вызванная страстью к идеям, а также удивительная способность эти идеи выражать. Я не могу понять, в кого я влюблен – в семью Меган или в нее саму.
На фабрике есть утренний перерыв на чай, часовой перерыв на обед и еще один перерыв во второй половине дня, но большую часть двенадцатичасовой смены я сталкиваю с конвейера тонны стручковой фасоли, которая уходит в морозильный цех. Меган и все остальные девушки работают на первом этаже под нашим цехом. Они носят синие комбинезоны и белые шапочки. С Меган мы видимся только во время перерывов.
Шум на фабрике стоит страшный, и разговаривать там практически невозможно. Я наблюдаю лишь движение зеленой фасоли по конвейеру, и вскоре мне начинает казаться, что у меня галлюцинации: я представляю себе батальоны идущих в бой, марширующих насекомых. Я кажусь себе самой смертью, сметающей насекомых граблями. Это единственное развлечение, кроме, конечно, мыслей о сексе с Меган и уверенности, что после этого ада у меня хватит денег на бас Fender Precision, о котором я так мечтаю.
Я положил глаз на этот подержанный Fender в музыкальном магазине Barratt’s в Ньюкасле еще в начале весеннего семестра. Это искусный инструмент, сделанный в 1960-х, с потертостями на грифе между третьим и пятым ладами. Лак пошел трещинами и истерся, а краска во многих местах исчезла. Рядом с новыми инструментами в магазине этот бас кажется побитым жизнью сиротой, и именно это мне в нем нравится. Я совершенно не хочу новый, мне нужен инструмент с историей, которая читается в каждой вмятине и царапине. Я пытаюсь представить себе, сколько музыки на нем сыграли, как выглядели музыканты, державшие его в руках, и о чем они думали, играя на нем день за днем, выступление за выступлением на той или иной площадке. О чем мечтали все эти люди, насколько им удалось осуществить свои мечты? Почему они продали инструмент и при каких обстоятельствах? Никто в магазине этого не помнит, но я уверен, что смогу продолжить историю инструмента там, где она оборвалась, и придумаю новое славное будущее, на которое прошлое только намекало.
Я возвращаюсь в Ньюкасл за неделю до начала новой четверти. Меган остается в Лидсе в доме своих родителей. Добравшись до дома, я с ужасом вижу на кухне мать и Дебору.
Мы не виделись с Деборой почти год. Я понятия не имею, какой план у моей матери, и сомневаюсь в том, что у нее вообще есть какой-либо план. Мама организовала эту встречу, судя по всему, в качестве плохо продуманного, спонтанного романтического жеста, родившегося в ее воображении после просмотра старых кинофильмов. Тех самых фильмов, которые мы с ней вместе смотрели дождливыми выходными. Всего того, что подпитывало ее любовь к напыщенной сентиментальности и банальным хеппи-эндам. Она не в состоянии избавиться ни от своих, ни от моих эмоциональных привязанностей. Мама превращается в специалиста по решению любовных драм, врача по вопросам разбитых сердец, человека, способствующего и соединяющего. Несмотря на то что она желает всем добра, ее вмешательство не приведет ни к чему хорошему. Я начинаю думать, не стремится ли она бессознательно сблизить нас с Деборой, поставив меня на свое место, то есть в состояние, зависшее между любовью и долгом, практичностью и идеализированными отношениями. Мы никогда не обсуждали с мамой ее собственное состояние. К тому же ни один из нас не обладает вербальными способностями, у нас нет общего языка, способного выразить всю запутанность ситуации, у нас нет общего багажа книг, который мог бы проиллюстрировать параллели и специфические черты наших жизней. Такое ощущение, что я должен стать ею, чтобы понять свою собственную мать. Мы словно персонажи примитивного кукольного и очень дурацкого представления, этакой таинственной пьесы без автора.
И вот сейчас бывшие любовники вновь соединились, и моя мама прекрасно знает, что на меня действует тот же сентиментальный и детский набор слов.
Вполне возможно, что корни проблемы уходят в скудный словарный запас. Слово «любовь» кажется недостаточным для описания концепции с такими сложными оттенками, формами, а также степенью интенсивности. У эскимосов существует двадцать разных слов для обозначения снега, потому что они живут в местах, в которых разница между разными видами снега имеет принципиально важное значение, следовательно, наличие разных слов призвано отражать эту важность. А мы отдаем столько времени, сил и энергии, думая о любви, любя, будучи любимыми, стремясь к любви, живя ради любви и умирая во имя любви, и имеем всего лишь одно короткое и прозаичное слово, не намного более эффективное и описательное, чем слово еб. аться, для того чтобы выразить чудесное и удивительное разнообразие вариаций сексуально-полового общения. Ситуация похожа на ту, как если бы городской житель попал в джунгли и использовал бы слово «деревья» для описания разнообразной растительности. В джунглях есть растения, которые можно потреблять в пищу, которые лечат и которые могут убить, поэтому чем быстрее городской житель разберется с точным названием растений, тем лучше для него.
Но так как я позволил, чтобы всю эту революцию эмоций остановил мелкий и пресный поток вод поп-культуры, единственное, что мне остается, это воздеть к небу мои руки неандертальца и скрипеть зубами. Что я могу поделать, если Дебора следует всем указаниям режиссера и выглядит потрясающе, как кинозвезда? Не хватает только звука скрипок, но слезы все равно льются из глаз, и вот уже Дебора в моих объятиях, моя мама плачет, и ничем хорошим для меня это не закончится. Из-за неожиданного вмешательства мамы мне приходится еще раз расстаться с Деборой, и сделать это во второй раз оказывается еще сложнее, чем в первый, хоть я и уверен, что люблю Меган, а Меган любит меня.
В начале осеннего семестра я переезжаю в квартиру Джерри в Джесмонде. Меган с несколькими подругами снимает квартиру в паре километров от меня. Мы не живем вместе, но студенты колледжа считают нас парой.
Опасность нежелательной беременности никогда нас не оставляет. Каждый месяц мы переживаем период томительного ожидания. Безопасный секс и презервативы – это не для нас, мы живем в состоянии счастливого сексуального фатализма, а я слишком хочу трахаться, чтобы хоть чуть подстраивать свои желания под женский менструальный цикл. Но когда ее цикл сбивается на неделю и Меган утром мутит, мы думаем, что дни нашей свободы сочтены. Она ложится в кровать, а я ухожу в колледж, и лекции становятся нечленораздельным бормотанием на фоне разыгрывающейся в голове драмы: «У нас будут ребенок, мы поженимся. Я найду работу, и все будет хорошо».
В тот вечер у меня выступление – вместе со старым пианистом и барабанщиком я играю на танцах. Оба склонившиеся над своими инструментами музыканта уже намного старше пенсионного возраста. У пианиста пучок серебряных, «детских» волос аккуратно зачесан от левого уха через темечко на правую сторону лысого, блестящего и покрытого старческими пигментными пятнами черепа. На голове барабанщика темный и густой парик, который настолько сильно входит в контраст с его бледной кожей, что кажется, будто на его голове свернулась кошка. За исключением еле заметных шевелений пальцев и кистей, оба выглядят совершенно неподвижными. Кажется, что беззубый восьмидесятилетний старец за барабанной установкой взбивает щеточками яйцо и от любого другого, более активного движения его хватит кондратий, а пианист наигрывает мелодии часового попурри вальсов, фокстротов и квикстепов. Правой рукой пианист подает едва заметный сигнал о том, как изменится ключ. Если следующим ключом будет соль мажор, то он поднимает один иссохший палец, чтобы обозначить повышение на полтона. Если он поднимает два пальца, мы играем в ключе ре, три пальца – ля, и так далее. Бемольную тональность он обозначает, показывая одним пальцем в пол для нот фа, двумя – для си мажор, тремя…
Больше никакой коммуникации между нами не происходит. Я должен узнать мелодию в течение двух тактов и подстроиться до следующего изменения тональности. Наверное, эти старики играли в неизменном порядке одни и те же композиции начиная с 1930-х годов. Я слушаю с напряжением вора, взламывающего замок сейфа, стараясь угадать изменения гармонии до того, как они произойдут. Это очень непростая задача.
Через час мы удаляемся за сцену на перерыв. Музыканты молча едят принесенные с собой бутерброды. Мне кажется, что у них ничего не менялось год за годом, десятилетие за десятилетием, они играли одни и те же мелодии в одном и том же ключе, носили все те же смокинги одно выступление за другим. Я боюсь спросить, что стало с их басистом, потому что подозреваю, что он мог умереть. С одной стороны, я чувствую, что мне сделали одолжение и я учусь древнему искусству у мастеров, а с другой – не могу понять, зачем я здесь оказался и почему не провожу время с людьми моего возраста.
ebooksa