Мирослава тоже ползла. Не прочь от Горисветова, а к лежащему на спине человеку. Мирослава ползла, а Фрост бежал. Самохин, кажется, тоже бежал, кричал на бегу что-то неразборчивое.
…Он был еще жив, но, кажется, смертельно ранен. Его ветровку теперь пропитывал не только дождь, но и кровь. Очки слетели и разбились. И лицо без них сделалось моложе, а взгляд беззащитнее. Он был еще жив и в сознании. Он смотрел только на стоящую перед ним на коленях Мирославу, смотрел и улыбался, как будто это не на его губах пузырилась кровь, как будто это не его простреленные легкие клекотали и свистели. Как будто не было в его жизни, в тех оставшихся ему мгновениях, ничего радостнее и важнее вот этой встречи.
– Дядя Митя… – Мира гладила его по короткому ежику волос, стирала кровь с лица. – Дядя Митя, ну что же ты?! – Она тоже сейчас казалась моложе и беззащитнее. Тринадцатилетняя девчонка, а не взрослая женщина. – Ну зачем ты, а?
– Все хорошо, Мира. – Ему было тяжело говорить. – Все хорошо, девочка. Ты только прости меня. Прости, если можешь…
– Молчи! – Она рыдала и кричала на него в голос. – Молчи! Ничего не говори! Не теряй силы! – И куда-то в сторону, себе за спину: – Да позовите же вы врача!
– Уже! – Рядом упал на колени Самохин. – Решил погеройствовать, гражданин Елагин?! – В голосе его была злость пополам с отчаянием.
– Ну, если ж ты не уберег, товарищ начальник… – Дядя Митя усмехнулся и тут же зашелся тяжелым, кровавым кашлем.
– Как выбрался-то?! Дай, гляну! – Самохин рванул полы его ветровки с такой силой, что в стороны брызнули пуговицы. – Что ж тебе в тепле не сиделось?! Что ж мне с вами всеми делать такими… спасителями!
– Пусти… – прохрипел дядя Митя. – Помираю… Миру дай. Мира?! – Его взгляд сделался одновременно мутным и ищущим. – Мира, сказать должен… Облегчить душу…
– Я здесь! – Мирослава подсунула ладони под его затылок. – Не умирай! Не надо… Дядя Митя, ну хватит уже… – Ее слов было не разобрать из-за рыданий.
– Виноват… Бес попутал… Беса убил… а он вот меня… попутал. – А голос дяди Мити просто был слаб. Он сбивался, хрипел, спешил то ли объясниться, то ли покаяться перед смертью. – Затмение какое-то… Не знаю, что нашло… Не хотел я… сопротивлялся… А ты все смотрела и смотрела… – Обрывки слов снова сменил сиплый кашель. – А я поделать с собой ничего не мог… Смог, только когда понял, что натворил…
– Дядя Митя, не надо! Молчи, береги силы! Тёма, Тёмочка, что нам делать с ним? Где «Скорая»?
– Никогда себе простить не мог… Думал, вспомнишь – покаюсь и сяду… А ты все не вспоминала… А я душой, сердцем прикипал все сильнее… Виноват… Ты прости меня, девочка…
– Эй, Елагин! – Самохин едва ли не за шкирку тащил от него вырывающуюся Мирославу, голос его был тихий, заговорщицкий, такой, что слышать его мог только дядя Митя и они с Мирославой. – Ты покайся, одно скажи – Разумовского ты?
– Я. – Он даже кивнуть попытался. Не вышло.
– А за что?
– За то, что он детей… тех детей… Я сначала просто подозревал, а потом свечи у него нашел… в тайнике. Там тайник есть в башне, товарищ следователь.
– Потом! – Самохин спешил, чуял хитрый лис, что время на исходе. – Про тайник потом скажешь, про Разумовского давай!
– Он сам сознался… – дядя Митя закрыл глаза. Лицо его заливала восковая бледность, а со стороны дома к ним уже бежали медики… – Вот тогда я его и того… – Глаза открылись, взгляд был ясный и твердый. И голос сделался твердый. Последний рывок. – Это я его задушил. Задушил и утопил. А Мира увидела. А меня накрыло. Словно прямо в голове чей-то голос. Убей, придуши! Сначала ее, а потом можешь и сам… Вот прямо в омут с головой… Так хорошо тебе будет, так сладко, Митенька…
– Вот так, значит… – Самохин уступил место подбежавшему врачу, снова потянул Мирославу за шкирку, крикнул Фросту: – Забери ее!