Хасидские рассказы

— Боже мой, ведь уж три недели, как я не чесала ее.

Но внезапно она пришла в ярость.

— Ведьма! — закричала она. — Такая здоровенная девка и не может сама позаботиться о себе! Другая на твоем месте обмывала бы еще других детей.

— Не кричи, Сореле! — взмолился отец. Но гнев матери становился все сильнее и сильнее.

— Ведьма, слышишь ты? Сейчас же вымой голову, сию же минуту! Слышишь?

Я боялась подойти к печке, где стояла горячая вода, так как, проходя мимо матери, я могла получить пинка. Спас меня по обыкновению отец.

— Не кричи, Сореле, — застонал он, — у меня и так голова болит!..

Этого было вполне достаточно. Гнев матери как рукой сняло… Я свободно прошла через всю комнату и приблизилась к горшку с водой.

Я неуклюже моюсь и вижу, как мать подходит к отцу и, тяжело вздыхая, указываешь на меня.

— Боже милостивый! — тихо обращается она к отцу, но мое ухо улавливает каждое слово. — Она растет, бедняжка, как на дрожжах, сияет, как золото… а что из того?

Отец отвечает еще более тяжким вздохом.

Фельдшер неоднократно говорил отцу, что он не так плох. От огорчений у него сделалась болезнь печени, она опухла и давит на сердце, — и только всего! Главное, ему надо пить молоко, избегать неприятностей, почаще уходить из дому, встречаться с людьми и вообще найти себе какое-нибудь дело.

Но отец жаловался, что ноги перестали ему служить. Отчего — об этом я узнала позже.

Однажды летом на рассвете меня разбудил разговор между отцом и матерью.

— Ты, бедный мой, должно быть, много ходил, когда служил в лесу.

— Еще бы, — отвечает отец, — в лесу сразу рубили в двадцати местах. Видишь ли, лес принадлежит помещику, а мужики владеют сервитутами: им принадлежит хворост и бурелом. Когда вырубают лес, они теряют сервитуты и должны покупать строевой лес и дрова на топливо. Конечно, они захотели наложить запрет и обратились к комиссару. Но спохватились они слишком поздно. Как только реб Занвиль увидел, что они почесывают затылки, он сейчас же распорядился поставить еще сорок дровосеков. Лес превратился в настоящий ад, рубили, может быть, в двадцати местах. Повсюду надо было поспевать… Что ты думаешь? Ноги распухали у меня, как бревна.

— Как человек грешит! — вздохнула мать. — А я думала, что тебе там нечего делать…

— Как бы не так! — горько улыбнулся отец. — Всего только с самого рассвета до поздней ночи на ногах!

— И все за три рубля в неделю!

— Он обещал прибавить… Тем временем, ты ведь знаешь, затонули его плоты, и он стал жаловаться, что совсем разорился.