— Итак? Так я себе сказала: достаточно! Пусть уж моя третья дочь живет, живет так, как ей хочется… Она работает на фабрике, работает шестнадцать часов в сутки, едва зарабатывает на сухой хлеб… Ей хочется леденцов, пусть ест их! Ей хочется смеяться, баловаться, целоваться, — пусть! Ты слышишь, Ханэ, пусть! Я ей лакомств дать не могу, мужа подавно… Выжатый лимон из нее сделать — я не хочу, дать ей чахотку — нет, нет! Пусть уж моя дочь не ненавидит меня, не плачется на меня!..
— Но, Грунэ, — кричит Ханэ в испуге, — что скажут люди?
— Пусть люди прежде всего имеют сострадание к бедным сиротам, пусть не помыкают ими, как ослами, задаром! Пусть у людей будут человеческие сердца, и пусть не держат они бедных для выжимания из них соков, как из лимонов…
— А Бог! Бог, да будет благословенно Его имя?
И Грунэ подымается и кричит, как будто желая, чтоб ее услышал Бог в небесах:
— Бог должен был раньше позаботиться о тех, о старших…
Тяжелая тишина. Обе, тяжело дыша, стоят друг против друга с глазами, метающими молнии.
— Грунэ! — кричит, наконец, Ханэ. — Бог, Бог покарает!..
— Не меня, не дочерей моих! Бог справедлив, он накажет кого-нибудь другого!.. другого!
Пост
имний вечер. Соре сидит у каганца и штопает старый чулок. Пальцы ее окоченели, и работа медленно подвигается вперед. От холода посинели губы. Часто она бросает работу и начинает бегать по комнате, чтобы согреть озябшие ноги.
На кровати, на голом соломенном тюфяке, спят, головами попарно в одну и в другую сторону, четверо детей, покрытых каким-то старьем.
Просыпается то один, то другой, поднимается то та, то другая головка, и раздается тоненький голосок: «Ку-ушать».
— Потерпите, детки, — успокаивает их Соре, — скоро придет отец и принесет ужин. Я вас всех тогда разбужу.
— А обед? — с плачем спрашивают дети. — Ведь мы еще не обедали.
— И обед он принесет.
Она сама не верит тому, что говорит. Глазами она обводит всю комнату: не найдется ли еще что заложить… ничего!
Мокрые, голые стены. Растрескавшаяся печь. Кругом сырость и холод… На лежанке — несколько разбитых горшков, на печке — старый погнутый жестяной светильник — «ханука-лемпеле». В потолке торчит гвоздь, след висевшей здесь некогда лампы. Две кровати, пустые, без подушек… И ничего больше.
Дети засыпают не скоро. Соре глядит на них с жалостью, у нее сжимается сердце… Заплаканные глаза устремились на дверь. На ступеньках, ведущих в подвал, послышались тяжелые шаги. Гремят жестяные кувшины то справа, то слева. Луч надежды озарил ее изможденное лицо. Она ударяет ногой об ногу, тяжело поднимается, подходит к двери и открывает ее. Входит бледный, сгорбленный еврей, нагруженный пустыми жестяными кувшинами.
— Ну? — тихо спрашивает Соре.
ebooksa