Неаполитанец прищелкивает языком.
– А ее паром мог утонуть. А нам на голову сейчас свалится эта колокольня. Не валяй дурака.
– Она подвергает себя опасности.
– Все мы в опасности, парень. Она сама захотела делать то, что делает. И капитан-лейтенант Маццантини ей доверяет.
Ломбардо с сомнением качает головой:
– Мы не должны были допустить, чтобы…
– Слушай, хватит уже, ну правда, – нетерпеливо прерывает Скуарчалупо. – Кончай меня доставать.
Солнечный свет опускается на близлежащие дома. Тени от церкви, от пальм и фонарей вытягиваются на тротуаре, где играют дети под надзором женщин, сидящих на скамейках из керамической мозаики. Ломбардо отделяется от стены, делает несколько шагов до угла здания, не выпуская из виду площадь, и возвращается к товарищу.
– Зачем она за это взялась?.. Почему так рискует?
– Ты это серьезно спрашиваешь?
– Ну да. Серьезнее некуда.
– Слушай, я за тебя прямо беспокоюсь.
Венецианец не отвечает. Скуарчалупо сует руки в карманы и пожимает плечами:
– Я понятия не имею, зачем она подвергает себя такому риску… У женщин вообще своя длина волны. А эта к тому же ненавидит англичан. В конце концов, они сделали ее вдовой. А может, ей нравится Дуче.
– Кончай издеваться, Дженна.
– А что тут странного? Мне, например, Дуче очень даже симпатичен, ты же знаешь: «Дерзаю, а не плету козни. Фашист на лифте не ездит»[37]… Я знаю, тебе он не очень по душе, это правда. Но ты же с севера, вы там все упертые, хуже сержанта карабинеров, для тебя превыше всего Италия, долг и все такое прочее… Разве нет?
– Примерно так.
– Мы, южане, больше думаем про любовь и ненависть, знаешь ли. Я Муссолини люблю как отца родного.
– И как родную мать, – шутит Ломбардо.
– Не зарывайся, брат.