Эти губачи любят лесные плоды, корешки и термитов. Разрывают большими гнутыми когтями термитники, суют туда свою голую удлиненную морду и всасывают. И ходят по лесу, уткнувшись в землю, не слыша и не видя ничего вокруг. Потому и столько смертей при неожиданных встречах с ними. Читал я служебный отчет лесного департамента – несчастные случаи при столкновениях с медведями оказались на втором месте после слонов. Там же снимки медведя, рвущего крестьянина в поле, и еще семеро крестьян, пытавшихся остановить это вилами, лопатами и всем, что было под рукой, медведь изорвал всех восьмерых.
Присел я на берегу, он прямо напротив меня, так близко я их еще не видел. То есть видел, но из джипа. Вики, водитель, молодой парень, сын егеря, выросший в заповеднике, нервничал, когда я просил подъехать ближе и выключить мотор, медведь был в шагах десяти и не обращал на машину внимания, но Вики все же отодвинулся вглубь джипа. Сейчас расстояние между нами было сильно меньше безопасного, вроде бы он неминуемо должен был броситься на меня, но нет – продолжал что-то вынюхивать, крутиться на бережке, порой взглядывая на меня, но без агрессии и даже интереса, потом повернулся спиной, чуть присел и долго опорожнялся. Затем подошел к невысокому деревцу, поднял голову, что-то высмотрел там и начал карабкаться. Крона была густой и колючей, ветки тонкие, он все никак не мог там обустроиться так, чтобы достать, что хотел, и вдруг оступился, свалился вниз. Сел на землю и взялся лапами за голову, чуть запрокинув ее и раскачивая. Я едва сдерживался, чтобы не рассмеяться. А он все сидел, шевеля губами, вытягивая нижнюю, будто жалуясь: как же это могло произойти со мной, свалиться с такого детского деревца, еще и при свидетелях, вот стыдобище. Поднялся и побрел в заросли. А пяточки – как те «чешки» школьные, кто помнит.
На обратном пути увидел у воды след леопарда. Вроде бы. Стертый, старый. Вспомнил, как с Таей после месяца скитаний по заповедникам, где в последнем жили с гигантскими крокодилами и колдунами-душегубами, оказались в краю тигров-людоедов, в гостях у Гиты, помощницы главного егеря, которого ждали наутро, а пока нас поселили в лесничестве, в каком-то вип-номере, и мы наслаждались горячей водой и неземным, настоящим, белоснежным постельным бельем, а утром, одевшись в чистое и нарядное, постиранное накануне Таей, сидели перед егерем, вернувшимся из лесу, где, копая котлован для водоема неподалеку от найденных недавно наскальных росписей, обнаружили динозавра. Обсуждали, куда он нас отвезет на неделю пожить в лесной сторожке. Пока разговаривали, ему все время слали на мобильный какие-то видео с волнообразным криком людей, он бегло смотрел, прося всякий раз прощения. Праздник? – спросил я. Он горьковато усмехнулся. Это была любительская съемка случившегося вчера в одной из деревень его района. Толпа крестьян с мотыгами и лесники с ружьями. И леопард, вдруг врывавшийся в толпу, перегрызавший горло одному-двоим и так же молниеносно исчезавший. А через несколько минут возникающий с другой стороны. Кровь, крики, попытки как-то оборониться, подготовиться к следующей атаке, и ничего не получалось. Он мог бы попытаться прорвать это оцепление, ускользнуть, спастись, но нет – почувствовав, что петля стягивается, он будет биться насмерть с ледяной яростью. Они забредают в деревни по ночам, а бывает, что и в дома. Уволакивают коз и попутно давят собак. И идут рожать на чайные плантации, если есть вблизи, там вода почище. У меня шрам на переносице от удара его лапы около года держался. И это он в вольере был, пойманный. В дальнем конце вольера и развернутый спиной. Я просунул объектив камеры в ячейку металлической сетки, чтобы поснимать его. Лишь миг – я даже не понял, что произошло и как можно было так телепортироваться – удар, и кровь залила лицо.
Дошел до второго мостка, где мы обычно сиживали с Таей, и перебрался на ту сторону, углубившись в чащу. Страшноватый там лес, ведущий незримую драму, в которой тебе нет места. Недвижная тишь, наполненная гулом предчувствий. Свежая слоновья тропа, ручей, рваные сети лиан висят, сквозь них – дыры неба. Присел на пригорке у ручья. Тень тут густая, как ночь. Если выйдут слоны – деваться некуда. И на дерево не взобраться – голые необъятные стволы.
Вот скажи мне. Вспомнишь ли ты хоть одну ее фразу, оставляющую долгий след – мыслью, интонацией, сочетанием слов, их свеченьем? Сижу, думаю, смотрю на воду, текущую у ног, и не нахожу, что ответить. Но тогда и ты мне скажи, ты, с другой стороны себя. Слышала ли она от тебя то, что ждала, на том языке, которым живет?
И тут я почувствовал чей-то взгляд в спину. Долгий взгляд, но теперь к нему добавилось и дыхание, чуть присвистывающее. Я медленно повернул голову и отшатнулся: ухмыляющееся чудовище с длинным раздвоенным языком уставилось на меня желтоватыми недвижными глазами. На расстоянье руки. Демон. С меня ростом, лежал, приподнявшись на передних лапах, и дышал в лицо. Вдруг дернулся и вразмашку понесся в заросли.
Что за день – призрак оленя, потом медведь, теперь этот варан. Вернулся к протоке, а там все преобразилось: была тишь, ни души, а теперь обезьяны носились по исполинским бамбуковым кустам, как по мачтам кораблей, внизу бродили стада оленей, вдали стоял гаур по грудь в воде. И – я не сразу его увидел – слон, одинокий, с большими бивнями. Он что-то выуживал хоботом над собой в кроне дерева. Пригнувшись, я начал осторожно приближаться к нему от куста к кусту, замирая, когда он отвлекался от кроны и мог бы меня заметить. Но он уже давно заметил. И видел, как я приближаюсь, хотя и стоял в три четверти спиной. И вдруг выдернул хобот из кроны и, перейдя на бег, скрылся в чаще. Прошло минут десять, и он возвращается – с подругой. Голова к голове идут, она останавливается, рвет ветку над собой, подносит к распахнутому рту – розовому, влажному, какому-то бесстыдно вагинальному и улыбающемуся. Он ждет, опустив хобот, покачивая им у земли, что-то трогая там, якобы занят делом и поглядывая на нее своим утопающим в морщинах, лучащимся глазом.
Чуть в стороне еще одна слониха вышла и уже окунает хобот в воду. Я выключил камеру и открыто сижу, смотрю, как эта молодая женщина, нисколько не тревожась моим присутствием, занимается своими водными процедурами. Как набирает воду в хобот, полощет рот после еды, как изящно осьмушкой попы садится на краешек парапета, разве что не одернув платье, как потом поднимает над собой хобот и что-то там несбыточное рисует в воздухе… Древние греки считали, что у слонов ноги не сгибаются в коленях, так и передвигаются на колоннах. Входит в купальню. Нега и счастье – и на боку, и задом кверху, и скрываясь из виду, оставляя игривый перископ над водой, и всплывая с разинутым ртом. А потом еще долго стоит на берегу, пока солнце садится, посыпая себя дымящейся в лучах красной пылью.
Тем временем еще одно стадо вышло к протоке, стоит в сухих зарослях, в полутьме, заштриховано черными ветками. Как театр теней. И хоботы у земли вяжут в узелки, и встречаются ими друг с другом, разговаривают. И зеленые ростки на черной земле светятся, его-то они и собирают неторопливо, этот сочный свет.
И вновь округа преобразилась, обратившись в тишь, будто и не было тут никого, лишь один лангур сидит, как дозорный, на верхушке бамбука, раскачиваемого на ветру. Солнце уже клонилось, пора возвращаться.
Местами тропа вьется в густых зарослях, спускаясь к воде. На повороте тропы высокий колючий кустарник, ветки спутались, застя проход. Пригнулся, протиснулся, впившиеся ветки еще держат за спину. Высвобождаясь от них, еще не вижу, что и кто передо мной. В нескольких шагах. Слоны. Трое. С детенышами. Ну вот и все.
Ближняя стоит вполоборота, повернув голову ко мне. На расстоянии вытянутого хобота. Если бы подняла. Маленький карий глаз с длинными ресницами. Некуда бежать. И поздно. А она все смотрит. Не гляди на нее, чуть в сторону. Медленно, без резких, вдавливаюсь спиной в кустарник. Тело не слушается. Слоненок выглянул из-за ее ноги. Вот здесь она и закончит с тобой. Две-три секунды. Один шаг, и вомнет в землю, вместе с кустом. Глаз ее так близко, что по сторонам все в расплыве. Может, они знают меня, помнят. Не первый день. И запах. А может, и год не первый. Еще немножко. Вроде высвободился. Бегу по тропе, с сердцем, бегущим чуть впереди меня. И кажется, что она сзади, догоняет, еще мгновенье… Оглянулся. Уже у мостика. Тихо.
Даже фонарь не взял, думая вернуться к обеду. Что ж делать? Они могут простоять там и до полуночи. А другого пути, кроме этой тропы, в деревню нет. Быстро смеркается. Рискнуть еще раз? Чудом уцелел, вряд ли это случится дважды. Подождал немного и все же пошел – почти на ощупь во тьме. Вот этот поворот тропы. Кустарник, протискиваюсь, вглядываясь. Стоят! Повернули головы. И снова бегу вслед за сердцем, выдохнул на мостике.
Ждать? Но уверенности, что они ушли, все равно не будет. Или пробираться на дорогу через чащу. Но правила теперь другие – ночь, человек для зверя уже не тот, кем был на свету. Допустим, выйду на дорогу, а дальше? Бежать до самой деревни? Это запретная зона. Машины там проезжают редко, но все же. Как остаться незамеченным в свете фар? И усмехнулся. Выходит, потеря доступа в лес из-за егерей важней потери жизни от зверя?
Дойти до дороги – это я сильно переоценил свои возможности. Передвигался, выставив вперед руки, оступаясь, выбираясь из оврагов, выпутываясь из колючих кустарников, а потом бежал по дороге, раз за разом уваливаясь в кювет, завидев вдали полоснувшие из-за поворота фары и успевая вжиматься в кусты и коряги. Уже вдали были видны огни деревни, сзади появилась машина, я отскочил с дороги и скатился кубарем в глубокий овраг, откуда метнулась тень. Может быть, леопарда, если не показалось.
Добежал.
Сижу на веранде, даже чай заварить сил нет. Да и тревожить Пушкина на кухне не стоит, уже спит, наверно. Пес пришел, ждет во тьме, как заплатка на ней. Крики оленей с той стороны озерца, кто-то там бродит. Не ты ли, невернувшийся? Надо бы уже добраться до кровати и затихнуть.
Наутро после истории с ночными слонами решил пару дней повременить с джунглями. Постирал скопившееся, развесил на кустах жасмина и бугенвиллии, спустился к озеру, по пути встретив родителей Пушкина – дородную лучистую мать и сухонького отца, ей до плеча. Спросили меня жестами – ел ли я. И добавили наперебой, чтобы я не уезжал, оставался здесь навсегда. Раскланялись.
Прогулялся по берегу со вдруг всплывшей строчкой из Упанишад: жизнь простерта от Творца, как тень от человека.
То есть где-то за Ним – некий источник света?