Узнал я о нем случайно несколько лет назад и только в этом году добрался до городка Каннур. Это северная Керала, мало посещаемая приезжими, туристическая местность расположена много южнее, это там – аюрведа, спа, пляжи, театр Катакхали, храмы Тираванандума и прочее, а здесь – городок, опоясанный военными и полицейскими гарнизонами, которые не очень решаются вмешиваться в его жизнь: с одной стороны – коррупция и криминал, с другой – неугомонно марширующая компартия, лидирующая в этом краю. Улицы в ряби красных флажков, мостовые в тату серпа-молота, а на площадях стоят гомерически прекрасные фигуры или просто головы Ленина, Мао, Че Гевары и Маркса, будто сделанные Параджановым на пару с Кустурицей. Городок с его чересполосицей современных зданий и хибар производит впечатление несколько защемленного между НЭПом и военным коммунизмом – с веселой поправкой на Индию и двадцать первый век. Плюс христианская община, процветающая в этом штате. Ну и общий градус патриотизма и самооценки: Керала лучше всех – и по образованию, и по медицине, и по красоте, и по климату.
Как-то на одной из улочек Каннура я разговорился с интеллигентным светским человеком средних лет. Узнав, что я из России, он спросил, давно ли я видел Ленина. В мавзолее, добавил он, видя, что я несколько опешил. Причем, начиная со слова «Ленин», голос его перешел в застенчиво-нежный регистр, а взгляд заструился поверх моей головы. Не знаю, сказал он, смею ли я просить вас об этом, но… когда вы будете в Москве… зайдите к нему, я был бы счастлив, если б вы прислали мне фотографию: вы и он.
В округе этого городка и происходит древняя мистерия тейям, исполняемая лишь в зимние месяцы. Узнать, где и когда – непросто: объявления, написаны на местном языке и расклеиваются по городу накануне. Двенадцать дней и ночей, а представление, как правило, начинается вечером и длится до утра, а то и два-три дня и ночи непрерывно, я дрейфовал с участниками тейяма от деревни к деревне, спал, вернее, передремывал вместе с ними на земле у костра под звездами на храмовых подворьях и возвращался в гостиницу через день-два лишь помыться и переодеться.
Тейям означает и сам процесс магического ритуала, и имя бога, духа (или облака духов). Суть обряда в призывании духа тейяма, его вхождения в танцующего медиума (бхагавата) и транслирования его божественной энергии. Цвет тейяма – красный и желтый. Труппа состоит примерно из двадцати человек, половина из них – музыканты, в основном барабанщики. Таких трупп в округе около десятка, принадлежат они низшей касте, называемой ваннан. Но только две труппы имеют бессрочное право исполнять эту мистерию. По преданию, оно было ими получено от короля, и с тех пор они передают это право и опыт по наследству – от отца к сыну. У каждой из трупп свои отличия в репертуаре и свои особенности. Есть один сюжет, где речь идет буквально о жизни и смерти для исполнителя: вхождение в огонь. В наши дни по-настоящему исполнить этот тейям могут, как мне сказали, лишь два человека. Одного из них я видел.
Обычно тейям заказывает семья попечителей храма совместно с деревенской общиной, которая покрывает расходы и выплачивает символический гонорар исполнителям. Символический, поскольку тейям не профессия и не заработок, а служение. В среднем исполнитель получает в месяц жалованье слуги, домработницы. У каждого в труппе есть своя профессия и работа, к которой они возвращаются после тейяма.
Начинается представление с пролога: один из труппы (второй медиум), как правило, обнаженный по пояс, в облегченном гриме, стоя у костра, призывает тейям медитативной песнью под глубокий звук медленного барабана, возвещая начало, «открывая каналы». Затем выходит бхагават и начинается главное действо, длящееся около двух и более часов. Входя в транс, он исполняет танец, рассказывающий один из сюжетов, отсылающих либо к Махабхарате, либо к пуранам. За ним следует свита с факелами, музыканты и другие участники. Говорят, что сюжетов около четырехсот, но в актуальном обиходе не более двадцати-тридцати. Действо происходит без слов, но зрителям, похоже, все понятно – что за сюжет и что происходит в любой из моментов танца. Даже по мимике лица бхагавата, его рук, пальцев, что тоже отдельный спектакль. Для чужестранца, пусть и знакомого с источниками, разобраться в этом трудно. Бхагават может, например, быть обряжен в женщину с полушариями половинок кокоса, изображающих грудь, облачен в подобие матроны на манер самоварной бабы, но при этом играть роль мужчины. Или танцевать некую битву со Смертью (Ямой), но когда я спросил у моего приятеля-барабанщика, тот был глубоко удивлен. Во-первых, «Смерть» оказалась просто Слугой, во-вторых, никакая не битва, а Служение, в-третьих, даже если б это была Смерть, сказал он, то какая же с ней может быть битва? Только любовь. И у бога, и у человека.
Но действие в тейяме может быть и бессюжетным, просто вхождением в образ одного из богов – в царя обезьян Ханумана, например. В конце мистерии – жертвоприношение. В прежние времена это мог быть буйвол или черный козел, ныне, как правило, рябая курица. После финала бхагават садится на «трон», благословляет свиту и музыкантов, затем к нему выстраивается очередь из зрителей. Каждый шепчет ему на ухо свои заботы-печали-радости, он утоляет их, подбадривает, благословляет.
Первые упоминания о тейяме, сделанные на тамильском языке, восходят к середине первого тысячелетья до нашей эры. Понятно, что речь идет об обряде, существовавшем задолго до этих записей. И хотя тейям привычно соотносят с Кералой, сейчас трудно сказать, как, где и когда он зародился. Затем, вплетаясь в индуизм, тейям отчасти трансформировался, сближаясь с ним, многое перенимая, но при этом удивительным образом не утрачивая свою аутентичность. Так в него вошли боги индуизма, среди которых одна из ключевых для тейяма фигур – Дурга. Вернее, та, которая была в начальной архаичной поре тейяма Дургой, покровительницей земледелия, многоликой, прекрасной и страшной богиней, чье имя кануло, будучи заслоненным Дургой, возникшей, согласно одной из версий, из черной сброшенной кожи Парвати. Одна из ипостасей Дурги – неумолимая Кали, черная богиня, у которой в свою очередь есть (за)предельный облик с испепеляющим взглядом – Чандика. Именно на подворьях храмов Дурги и разыгрывается мистерия тейяма.
Видимо, эта связь с Дургой, как и с женской энергией в целом, уже в начале нашей эры развернула тейям в сторону поклонения Шакти. Впитав и этот опыт, тейям через несколько веков снова вернулся к своим очертаниям. Насколько можно судить, несмотря на дальнейшие перипетии, он примерно в этих очертаниях и дошел до наших дней. Где-то в семнадцатом веке там же, в Керале, возникает известный ныне по всему миру театр Катакхали – один из сценических отсветов тейяма. А в Ориссе на заре индуизма возникает джаганнат, эта народная «ересь» и сейчас имеет миллионы последователей, свои храмы и свой пантеон богов, иконография которых похожа на тейям, с той разницей, что в джаганнате это парсуны и изображения, а в тейяме – живая мистерия.
Наблюдая тейям, я ловил себя на том, что, как бы мы ни были оснащены, оставаясь чужестранцами, мы неизбывно имеем дело с псевдопониманием. Здесь важней другой опыт восприятия – высвобожденный из хватательного рефлекса интеллекта. Как говорили древние индусы: содержание второстепенно, идеи сочтены, сюжеты известны, вещь кончается там, где свершается ее форма. Форма огня, например, где человек сгорел.
В тот день в деревню было завезено двадцать тонн распиленного тамариндового дерева. Для погребальных костров в Индии берут баньян, тоже плотное дерево – около трехсот пятидесяти килограмм на одно тело, но жар от тамаринда адов и долгоиграющ. Неподалеку от храма особым образом выстраивается из поленьев высокий зиккурат – так, чтобы, затеплив огонь у верхушки, он медленно прогорал внутрь – от верхней чакры к нижней, а очертания его стояли до последнего, не сгорая. Несмотря на то что костер возводился за оградой храма, все работы выполнялись босиком, обувь лежала в стороне, по завершении совершается пуджа с ритуальным обходом костра как живого божества. Догорев к рассвету, этот циклопический костер превратился в солярис жара, к которому не приблизиться и на десять шагов. Тем временем по другую сторону храма, пока на его подворье всю ночь разворачивалась мистерия тейяма со сменяющими друг друга бхагаватами и сюжетами, того, кто войдет в огонь, готовили к предстоящему. В течение нескольких часов я был рядом, снимая все это на камеру, вглядываясь в лицо этого медиума, лет тридцати на вид, но бог его знает, сколько ему было на деле. Ни горних отсветов, ни божественной дрожи, ничего героического. Балагуря между собой, трое помощников обряжали его в нарезанные из кокосовой пальмы юбки. Я насчитал около восьми таких юбок – от бедер до пят. Затем двое взметывали его над собой, а третий затягивал влет на нем пояс как можно туже. К поясу приторочат две сплетенные веревки, за которые его всякий раз, когда он обегает этот раскаленный ад по кругу и бросается в него ничком, будут вытаскивать оттуда. Сюжет, как мне сказали, восходит к сказаниям о споре Вишну с богом огня – Агни. Дух Вишну должен войти в него, бхагавата, и выйти живым. Босые ноги, открытое незащищенное лицо и ладони. И только древесный шелестящий наряд, верхняя половина которого потом будет снята. Почти голый человек ложится ничком в раскаленные угли от двадцати тонн сгоревших бревен. Более ста раз. И никакого скрытого от зрителя фокуса. Огонь и человек.
Смотрел, приблизившись, насколько мог – с десяти шагов. Сложное чувство, смешанное. Но, наверное, так и выглядит крупным планом все неприкрытое: смерть, война, страдание и тот же подвиг. Расхожая мысль, но отдающая жаром, когда по живому.
И еще подумал об этом бхагавате, вот он отдышится, переоденется, сядет на свой мотороллер и поедет утренними проселочными в свою деревню, к своей семье, детям, если они у него есть, и вернется к своей работе – тачать сапоги, печь пироги или растить рис… До следующего тейяма.
– Мы снова в Москве, здесь холодно и темно. А Крым подарил нам хорошие каникулы, с большим и просторным окном тепла и света, и была нам елка и тихие настольные игры. Вот тебе из наших с Лёнькой разговоров. Понимаешь, мама, тайны бытия меня мучают. Ну вот, к примеру, думаю я о происхождении слов… Ну понятно все про корни, этимологию. А самые первые слова как же? И мучает меня, что эту тайну разгадать невозможно, нет у нее ответа.
– И как это ты умудрилась вырастить такой мыслящий тростничок? А мне, Петрушке, и буквы твои рассматривать – радость. Я видел необычайное в Керале – мистерию тейям. Но об этом тыщу и одну ночь мне писать тебе.
– Смотрю на циклон, бушующий над Кералой и Тамилнадом. Но увидела снимки последние у тебя на фб – и успокоилась. Ты дома, ты там, где быть должен. Ты пишешь о невероятном, о счастье, а глаза на фотографиях – грустные.
– Помнишь, я тебе рассказывал про работу в реставрации – в Киеве, в Почаеве, про друга моего – из тех древнерусских богатырей, мастеровых милостью божьей и с душой ребенка. Славик. Сгорел. Ночью. С мамой, вдвоем. Заживо. Замыкание обогревателя. Два обугленных тела, она – в своей комнате, у двери, а он в коридоре, на пути к ней… Бубенчик он меня называл, бубен-бубенок. И никто никогда меня с такой самоотверженной нежностью не любил, с такой беззаветной и бескорыстной добротой и детской открытостью. При такой силище огромной, стоящей за всем этим. За последние тридцать лет мы виделись всего пару раз, коротко. Но их не было, этих тридцати, в сердце не было – ни у меня, ни, уверен, у него. Понимаешь, из тех он, кто, доживи хоть до ста – из могилы бы встал, чтоб заслонить меня грудью. Что ж это за год. Я таким гордым и радостным из Индии возвращался, хоть отравленный и измотанный, но вот думал: жизнь налаживается, вот дело, вот деньги, вот радость событий и впереди можно рисовать будущее. Но если обернуться на эти годы, на все эти нити обрывов… Помнишь, я рассказывал тебе, как мы, вернувшись из Почаева, работали с ним вдвоем в церкви Рождества Богородицы в Печерской лавре. Поставили под куполом на лесах ведро восколака варить со скипидаром на электроплитке, спустились во двор, сели на качели, треплемся, смеемся, май, облака над Днепром, каштаны… Глядим: дым валит из окон наверху и языки пламени. Спокойно так переглянулись, вошли в дым, поднялись под купол, уже не видя друг друга там, и погасили пожар. И снова сидим на качелях. Понимаешь, помимо самой этой страшной смерти, да еще и с мамой, которую так лелеял, невообразимо вот что: он ведь был чуть ли не единственным на свете в моем представлении, вернее, без чуть ли – вот тем ладным, радивым, обладавшим почти вымершим в людях даром… черт, слова разбегаются… той простой и единственной точности жеста, решения – в прикладном, бытовом смысле, от простых до сложнейших – когда они в его исполнении светились, причем он не демонстрировал это, а жил так во всем, как дышал, и они светились не каким-то там неземным светом, а своим естественным, редким. И я так исподволь всегда радовался этому, такое мне счастье было в этих светящихся мелочах. А когда самому удавалось что-то изредка в этом духе – как же он целомудренно отводил взгляд и улыбку не мог сдержать. Бубеночек, шептал, ну что ты за человек! И так тихо в душе становилось и неловко светло. Так вот, я к тому, что с кем угодно такое могло бы случиться, но с ним – невообразимо. Как невообразимо и то, кого я увидел, встретившись с ним в Киеве после многих лет: навстречу мне шел, прихрамывая, худенький мальчик, без бороды, высокий, да, но далеко не тот, к лицу которого я запрокидывал голову. Оказалось, он после падения с лесов пролежал в растяжке около года. И я ничего этого не знал. Годы шли, жизнь, а я ничего не знал, не звонил, не искал встреч. Как же все это сложить? Как сложить отца? Как Женьку сложить? А нас?
По какому праву ты требуешь документы, рявкнул я перед воротами в заповедник Нагзира в лицо егерю, просунувшему голову в нашу машину. У нас служебное разрешение от – и назвал имя замминистра лесного департамента. Что было блефом, конечно. Это моя жена, кивнул я на Таю, с которой он не сводил глаз. Немедленно открыть ворота! – Есть, сэр! – прошептал растерявшийся егерь, и мы въехали. За рулем у нас был тоже егерь, но из другого района, к которому нас перенаправил лесной инженер, специалист по камерам слежения за животными, к которому нас… в общем, длинная цепочка, ведущая от Сурии, со встречи с которым все и началось. Через час мы уже обустроились в самом логове этого заповедника, в вип-номере лесничества. Директор был в отъезде, а пока разберутся, у нас, как я надеялся, будет несколько дней. А там поглядим, как обернется. Заповедник тигриный, мы в его глубине, рядом озерцо и смотровая вышка. Это несколько в стороне от лесничества, тишь. Казалось бы, радость такая, обняла бы, погордилась бы, пусть и тихонечко, а ночью на вышку поднимемся наблюдать, как раз полнолуние, все на ладони, тигры тут, леопарды, кого только нет, один из самых богатых, хотя и маленьких заповедников. Взяли б еды с собой, прижались там наверху друг другу, счастье, целая ночь. Все ж не сквозь джунгли продираться, борясь со страхами. Но нет, опять споткнулись друг о друга и все выронили. Весь этот рай. Да и без рая – просто жизнь. И на зубах, как песок, скрипит. Стенка на стенку, эго на эго. Кто б мог подумать. Жизненные территории, ее и моя, распахнутые друг другу, чтобы стать единой. И наотмашь, за малейший неосторожный шаг, ожидая, что каждый понимает правила внутренней территории другого, верней, разделяет их, потому что и сам так живет. Не живет, не разделяет и не понимает, где и куда ступить, чтоб не наотмашь. Не сразу, а накапливается, заслоняясь этим необъяснимым родством и тягой, а потом как шарахнет, и выронили. Лежит под двумя одеялами в домике, сходил к егерям, принес ей еще одно, лежит, отвернувшись к стене, с этим лицом после наших разрывов – живым-неживым, потусторонне красивым, как на фаюмских портретах. А я сижу на вышке под круглой луной, в одеяле, вжавшись в колени от холода. Жду, прислушиваюсь. Иногда включаю фонарь, свечу на гладь озера или в заросли с выходом на поляну. Часы идут. Перебираю в памяти эту первую нашу Индию, тогда еще первую, всего-то два месяца прошло, как мы увиделись в Домодедово. И такое чувство было с первого взгляда, прикосновенья, той ночи, такое чувство судьбы… И проваливаюсь в полусон, и открываю глаза. Как же могло так произойти, и что с нами сейчас? Перебираю, проваливаюсь.
Когда это было? Год назад, месяц? Привычные наши попытки осмысленной видимости. Видимости чего – жизни? Нет никакого прошлого, живущего где-то там, отдельно от сейчас. Может, и есть, но где оно, кто? Да и живет ли – не сказать. Пока вдруг не входит в сейчас, в твое сейчас. Память ли это? Проще всего сказать: да. Но там, где все это происходит, наверно, лишь улыбнулись бы.
Вот мы летим, потом едем в тумане, ее щека на моем бедре. Потом Ришикеш, Ганга шумит у самого дома, холодно по ночам, я простыл, она греет мне ступни, прижав их к своему животу и зашептывает простуду в подвздошную ямочку, мне смешно и щекотно. Но уже что-то идет не так, первые трещинки, она уходит, сидит на камне у реки, спиной ко мне, вдалеке.
ebooksa