Вызовы Тишайшего

– На соколиную охоту?..

– Нет, перестала меня радовать, как в юности и по молодости соколиная охота… Побуду у святого Саввы в гостях, обдумаю, что и как… Может, найду выход для себя: чему быть и как быть?..

– Значит, ты, государь, в свою любимую обитель… А мне в опалу, близкую или дальнюю собираться…

– Почему в опалу, владыка?… Я в свою любимую, а ты в свою любимую обитель отправляйся, не держа раздражения на своего государя … Свою гордыню успокоишь, кстати…

– Не прогоняешь с патриаршего стола, государь?..

– Не прогоняю, владыка…

– И на том спасибо, государь… – тяжко вздохнул Никон. – Вижу, что ты мучаешься, государь, так и моя душа через мучения твоей души тоже в муке пребывает… – Хотел Никон пожаловаться на обиды своей горделивой душе, с которой та переносит обиды и насмешки от придворных, да вовремя раздумал. Сказал только туманно. – Время все раны душевные залечит…

– Да, время все раны лечит, – согласился государь. Но машинально подумал: «Только время часто раны открывает и усугубляет» и сказал. – Сам решай, как лечить и чем лечить.

Напоследок Никон выдохнул свой главный вопрос, ради чего он и потревожил Тишайшего царя после молитвы:

– Может, мне отказаться от сана и с этим уехать в свою любимую обитель?

– Как знаешь, владыка…

Но Никон не хотел отъезжать в свой Воскресенский Ново-Иерусалимский монастырь, обрубив все концы, не оставив хоть какой-то малейшей зацепки…

– Я отъеду… Патриарший престол будет временно пустовать… Государь, если я понадоблюсь тебе на престоле, то дашь мне знать…

– Если… – прошелестел беззвучно губами неслышимое слова для Никона. Но повторил твердо. – Как знаешь, сам решай…

Простились холодно и отчасти грустно, когда у царя и патриарха на сердце кошки скребли. Но очень быстро, уже 10 июня 1658 года Никон отказался от своего патриаршего сана и без лишней шумихи отъехал в свою любимый Воскресенский монастырь. Осторожный, старающийся никого шибко не обижать и огорчать, царь Тишайший отложил «дело патриаршее в долгий ящик», с особым своим мнением на этот счет: «Когда-нибудь у государя дойдут руки до того, как покончить с эти неспешным делом».

И Никон, демонстративно покинувший свой патриарший престол, надолго и решительно удалившись в возведенный им Воскресенский монастырь, справедливо рассчитывал, что под давлением паствы «ревнителей благочестия», оставшейся без своего духовного лидера, царь будет вынужден умолять его вернуться на патриарший престол.

Алексей Михайлович этого благоразумно не сделал только по одной причине: он сам не собирался делиться властью с патриархом, считавшего, что духовная выше светской. Именно к 1658 году – «краха шведского вызова» – отношения между главами светской и духовной власти обострились окончательно и бесповоротно – без туманных околичностей, позволяющих честолюбивому, самому себе на уме с его опасными реформами, патриарху манипулировать царем, казавшимся современникам слишком мягким, доверчивым и нерешительным.

Уже прибыв в Саввино-Сторожевскую обитель, прогуливаясь по ее территории за могучими толстыми стенам, «отгородившись от шумов внешнего суетного мира», Тишайший мысленно рассуждал о Никоне как человек решительном, властолюбивом и даже излишне жестком в отстаивании своих взглядов и принципов. «Ведь Никон, мечтая о сане Вселенского Православного Патриарха, решившись на опасные церковные реформы, считал, что божий закон выше царского, и видел будущее Московского государства в создании теократического государства, когда мирская власть будет подчинена религиозной. А ведь кроме царской власти есть власть правительства Боярской думы с ее приказами, есть и воинская власть воевод, и местная власть в землях русских и присоединяемых землях… И скоропалительные методы достижения первенства церковной власти над светской вызвали негативное отношение и даже резкое отторжения среди бояр, дьяков приказов, управителей на местах нашего бурного времени. Многие бояре и воеводы, недовольные укрепившейся властью патриарха и его амбициями, стремились настроить меня против Никона. И это им удалось, между прочим… Но это только одна сторона медали, есть и другая – церковные реформы и нововведения…»

И, прежде чем подойти к иконе святого Саввы, царь Тишайший, успешно совершивший «Смоленский вызов», и обжегшийся на «шведском вызове», раздумывал о многом. Прежде всего, о будущем своей страны, на престол которой он волею судеб и трудами своего деда «великого государя патриарха» Филарета и «великого государя царя» Михаила взошел, чтобы править страной в дни ее славных побед и горьких поражений. И мысли царя Тишайшего были тревожными и отчасти мучительными. Открывались три неизведанных стези, открытых перед обновленной светскими и церковными реформами страны. И эти три стези, олицетворяли три противоборствующие политические фигуры. Царь Алексей Михайлович видел будущее реформируемой страны в союзе с другими православными государствами, прежде всего, с Малой Русью, Белой Русью. Патриарх Никон, осуществляя свою церковную реформу, рассчитывал на верховенство духовных иерархов над светскими властителями. Вожди старообрядцев-раскольников – протопоп Аввакум и другие – не принявших церковную реформу Никона ратовали за традиционную патриархальную Русь в духе святителя, митрополита Макария середины 16 века.

Тишайший щелкнул пальцами, призывая себе в союзники духов Саввино-Сторожевской обители, и мысленно передал свои раздумья стенам, церквям, колокольне и постройкам внутри монастыря: «Сам по себе вопрос – креститься двумя перстами или тремя – не имел принципиального значения для представителей светской и духовной власти. За церковным расколом стояла политическая борьба, это был выбор дальнейшего пути развития моего Московского государства. Я поддержал реформу, инициированную патриархом Никоном и его сторонниками, поскольку унификация церковного обряда в соответствии с греческими канонами – которых придерживались в большинстве православных стран – позволило бы моему государству упрочить свое международное положение. Это бы подтвердило концепцию «Москва – Третий Рим». То есть, наша столица стала бы восприниматься соседними странами как духовный центр всего православия. Поэтому единообразие церковного обряда была просто необходима».