– Тихон Петрович! – окликнула его Маруся.
– Ась? – откликнулся он, не сбавляя шага.
– Давайте, я понесу, – предложила Маруся. – Я помоложе.
– Спасибо, доченька, вот, выйдем из станицы, отдам, – согласился Тихон Петрович, – ещё далеко…
Они миновали последние дома.
Шоссе чуть серело во тьме, оно тянулось ровною бесконечною полосою.
Тихон Петрович остановился.
– Ну, бери, – сказал он и отдал Марусе мешок.
Маруся перебросила мешок через плечо и пошла, теперь уже она шла чуть впереди Тихона Петровича, старик шёл сзади покряхтывая и что-то бормоча.
– Эх, ты… – вдруг сказал он погромче. – Дура и есть дура.
– Что такое?
Маруся обернулась к старику.
– Ну, как же не дура? – сказал старик с досадой. – Соображать надо. Нацепила на себя платье… Как факел в ночи! Надо было тёмное надеть, а так нас всякий заметит.
– Да ведь никого нет, – сказала Маруся. – Кому мы нужны?
– Никого, никого, – сердито повторил старик. – всё равно, непорядок…
Он опять забормотал что-то неразборчивое.
Маруся шла и прислушивалась.
– Тоже мне любовь… – доносилось до неё. – Чувства. Приворожи, приворожи… Смешной народ! Влюбятся и тычутся, как слепые котята. А откроются глаза… Да и есть ли она, эта любовь? Так, влечение…
Между собой они не разговаривали, но до Маруси всё время доносились филиппики Тихона Петровича против любви.
Дошли до поворота.