– Конечно, голуба! Думаешь, стала бы твоя старая женушка возиться с репродукцией? Это мой последний и единственный сувенир из Европы. Я тебе не говорил о нем, хотел устроить сюрприз. Картину подарила мне контесса перед расставанием. Полотно висело у нее в спальне, мне нравилось просыпаться и смотреть на него… Знаешь, повесим-ка мы картину в нашей спальне. Какой смысл выставлять ее для простолюдинов? Все равно не поймут.
Действительно, Иэна с Дейвом Пикассо встревожил бы и даже потряс. Они сочли бы картину губительно легкомысленной, да и в целом неподобающей принятой нами простоте. (Дейв, как мне казалось, давно подозревал нас в легкомыслии.) А вот Августусу картину рано или поздно продемонстрировать пришлось бы; и я уже прямо видел слабую ироничную улыбку на его лице. Он давно сравнивал свой и наш образы жизни, и вердикт был не в нашу пользу. Конечно, Августус открыто наслаждался стряпней Пола, однако это не помешало ему тонко укорять нас, дескать, еда «уж больно хороша для его бедного старого желудка».
В доме Августуса ужин превращался в театральное представление: ты ощущал себя голодным бродягой, который ломится в приличное жилье в поисках еды. На кухню, служившую нейтральной территорией между владениями Августуса и старушек, дозволялось ступать только в определенные часы, да и малейший шум был под строжайшим запретом. В половине девятого, когда старушки шли на боковую (Пол говорил: «Спорим, они украдкой мотаются в город смотреть бурлескные представления»), Августус, глянув на часы, громким шепотом провозглашал:
– Уже можно! – и мы на цыпочках выходили в коридор.
На кухне, если верить Августусу, табу действовало больше, чем в самом суеверном племени с какого-нибудь тихоокеанского острова. Он показал нам сакральную полку, на которой старушки хранили полезный хлеб и привезенный из Англии мармелад; блюдце с маслом в холодильнике (не брать даже под страхом голодной смерти!), стул (не садиться!) и наборы ножей, вилок, ложек и тарелок (не пользоваться!). Вздумаешь глотнуть из бутылки с минералкой – и тебя постигнет слоновья болезнь или третичный сифилис. Старушки несомненно были рачительны, те еще собственницы, но Августус представлял их нам как этаких демонических стражей. Стоило же назвать их Добродушными Старушками, как он улыбнулся, словно шутку придумал сам и просто мягко подталкивал меня к тому, чтобы я произнес ее вслух.
Голосом чуть громче шепота Августус убеждал нас съесть что-нибудь «солидное», то есть яйца там или консервированный суп. Сам он ужинал беспорядочно, одними объедками. Ими полнилась его половина холодильника: куски старого пирога, черствые сандвичи, сыр, переспелые фрукты… Большая часть всего этого оставалась от пикников с Бенбери и Уилрайтами.
– Я по природе своей падальщик, – говаривал Августус.
Если же Эллен Бенбери, которая все пыталась подкормить его, приносила домашний пирог или масло, Августус с этаким злодейским удовольствием потчевал нас гостинцами.
Пол взял за правило отвечать на эти вызовы и проверки характера. Не показывая, даже из вежливости, и тени колебания, запросто проглатывал все самое лучшее.
– Я всецело отказываюсь, – говорил он мне, – подыгрывать мисс Парр и мериться с ним скромностью.
Вскоре он уже критиковал показную неряшливость в одежде Августуса. Я не соглашался. Одеваться так Августуса заставляло инстинктивное желание посмеяться над окружением. В Лондоне, пояснял я, на родине портных с Бонд-стрит, Августус одевался преувеличенно щегольски. В Лос-Анджелесе, на родине повседневной одежды для мужчин, он естественным образом переключился на преувеличенность в противоположном направлении. Однако Пола мне убедить не удалось, и как-то при случае, когда Августус встретил нас в грубо заштопанной рубашке и джинсах с размочаленными краями штанин, Пол насколько мог медленно протянул:
– Давай признаем, Августус, что стиль Робинзона Крузо – это не твое.
Августус рассмеялся, но мне показалось, что замечание его слегка задело. Когда мы вернулись в дом, он ответил на вызов, демонстративно переодевшись в пиджак поприличнее.
Несколько раз мы выезжали на «церковные пикники» (термин Пола). Бенбери и Уилрайты устраивали их в одном из местных каньонов, главным образом для того, чтобы послушать Августуса. Ели мимоходом и с виноватым видом, потому что еда отвлекала.
– Мне еще чуточку вот этого, – говорил Иэн, как бы прося добавки, тогда как на самом деле хотел, чтобы Августус пояснил тот или иной момент в своем дискурсе. Время от времени мы коллективно – или же только некоторые из нас – погружались в тишину, чтобы поразмыслить над его словами. У меня до сих пор хранится снимок, на котором трое из нас как раз этим и занимаются: Дейв спрятал лицо в руки, его словно мутит от морской болезни; Иэн хмурится, как от желудочных спазмов, а доктор-квакер из Пасадены по имени Пэт Чанс отчаянно пялится вдаль, как потерпевший кораблекрушение – в ожидании паруса.
К несчастью, у меня нет снимков Аланны и Ди-Анны Свендсон – сестер и единственных по-настоящему молодых членов группы. Взяли девочек не потому, что их мать принадлежала к конгрегации Иэна и была последователем самого Августуса. Просто Августус обратился к их матери с просьбой приводить детей на встречи, с возбуждением намекая, что углядел в них «нечто».
– Это только вероятность, учтите, в подобных случаях рано даже предполагать, но такой тип детей, пожалуй, самый редкий и загадочный из всех. Моцарт сочинял музыку уже в возрасте пяти лет. В очень, очень редких случаях и правда рождаются духовные гении, будущие святые Бонавентуры и Шивананды, которые, похоже, уже пришли к «этому самому» почти что без борьбы.
Вряд ли даже предвзятый материнский разум миссис Свендсон принял бы такие речи буквально. Августус романтизировал, что водилось за ним нередко, однако в этих девочках действительно угадывалось нечто волшебно-милое: по-скандинавски белокурые, с чудесно бледной медово-золотистой кожей. Аланна была прекраснее и женственнее; ей почти сравнялось четырнадцать. Ди-Анне было двенадцать, и она пока оставалась ребенком или юным животным. Глядя на ее лицо, когда она сидела по-турецки и слушала Августуса, я отчего-то представлял себе северного оленя посреди далекой тундры, который стоит неподвижно и всегда начеку, прислушивается в отблесках северного сияния… Ди-Анна! Как можно было назвать волшебного северного олененка таким ужасным именем?
На одном из пикников, когда Августус убедительней обычного говорил о том, что жизнь только тогда имеет смысл, когда мы ищем «это самое», Аланна вдруг воскликнула с трогательным изумлением, почти негодующе:
– Если это правда так, зачем думать о чем-то еще?