– С какой стати ему об этом говорить?
– Ты очень нравишься Августусу.
– Это он тебе так сказал? – с ноткой презрения спросил Пол.
– Да, он так сказал. А ты этого не почувствовал?
– Милый, твоя старая женушка много от кого красивых слов наслушалась и теперь не верит словам, а ждет поступков. Я что-то не заметил, чтобы мистер Парр делал мне предложения.
Я покраснел от удовольствия, хоть и был в курсе, что Пол намеренно и даже цинично льстит мне. Да и то, как Пол к Августусу относится, не вызывало у меня отвращения.
– Мне показалось, что он тебе нравится, – сделал я легкий пробный выпад.
– Может, и нравится. Может, и нет. Я пока не решил.
Той ночью, когда я лежал в кровати, слабенький внутренний голосок шептал мне: «Вовсе не так уж и глупо отдать Полу такие деньжищи. Возможно, в долгосрочной перспективе это окажется даже дешевле. Теперь не придется давать ему на карманные расходы и оплачивать его счета. А когда у него все закончится, он уже не попросит о большем».
Я зло повернулся на другой бок. Это не мой голос. Я за него не отвечаю. Его речи бестактны, не ко времени и лишены всякого вкуса. Я же был накануне новой жизни – не той, которую планировал вести в Нью-Йорке, а по-настоящему новой; жизни со смыслом, как называл ее Августус. Стану сам творить каждый ее миг, чудесное получится приключение… Такой я видел общую картину. На постоянный успех надеяться нельзя, зато у нас с Полом будет поддержка друг друга. Вообще, проиграем мы, только бросив стараться.
Наша первая совместная неделя совпала с моей последней неделей на студии, так что у нас было десять дней на то, чтобы выработать стратегию совместной жизни и привести ее в действие. Поначалу Пол сильно встревожил меня своим радикализмом. Он приготовился принять все, что наговорил ему Августус, буквально безоговорочно.
– Мы намерены стать мистиками или нет? Либо срем, либо освобождаем сральню. Я все еще не определился со своим отношением ко всему этому, но в отсутствии интереса меня никто не обвинит. Да и что мне остается? Это, наверное, последнее, что я еще не испробовал.
Мы купили второй будильник: и старый, и новый звенели в шесть утра. Только один стоял у меня в спальне, а другой – в гостиной. Медитировать мы садились каждый у себя; сессии теперь длились по часу. Пол сразу же хотел начать с двух часов, невзирая на мои протесты; но даже Августус, когда мы с ним посовещались, согласился, что для начала это слишком много и может вызвать перенапряжение и «сухость». Во время медитации я не переставал думать, что творится в голове у Пола; наверняка нечто более глубокое и захватывающее, чем бессмысленный кавардак, наполнявший мою голову почти постоянно: обрывки популярных песен, газетные заголовки, каламбуры, стихи, имена и телефонные номера, которых я не желал вспоминать, под соусом бессмысленного страха и ребяческих обид. Даже когда Пол заверил меня: «Я просто сижу и ничего не чувствую; это даже хуже, чем тужиться на унитазе», – он меня впечатлил. Было в его тихой решимости нечто потрясающее. Он никогда не жаловался и не выставлял своих тягот напоказ. А ведь когда-то я счел его дилетантом!
После медитации мы принимали душ, одевались и завтракали. Наш распорядок напоминал хореографию: Пол принимал душ первым, пока я брился; я варил кофе и накрывал на стол, пока Пол готовил. До самого начала завтрака мы молчали. Эту мысль мы почерпнули у Августуса, рассказавшего о практике молчания монахов-бенедиктинцев, к которой они прибегают в определенные часы дня. Какое уж там самоограничение! Довольно скоро это стало веселой игрой: забавно было начисто игнорировать друг друга в ванной и на кухне; и даже когда наши взгляды встречались в зеркале, мы как-то сохраняли бесстрастное выражение лиц. Зато к тому времени, когда наконец можно было пожелать друг другу доброго утра, мы успевали окончательно стряхнуть с себя угрюмость раннего пробуждения и истосковаться по беседе.
Позавтракав и намыв посуду, мы читали друг другу отрывки из рекомендованных Августусом книг. Вот и Полу пришлось испытать знакомую мне дурноту. Одна книга запомнилась в особенности: автобиография бывшего врага народа, которая моментально испытала переход в нынешнее состояние ума – служа ныне проповедником без сана, – когда отбывала наказание в карцере за попытку задушить сокамерницу. В опыте автора сомневаться не приходилось, но – боже правый! – кто научил ее излагать мысли таким медоточивым жаргоном смиренного спасенного агнца?!
– Да как она смеет? – восклицал порою Пол.
В двенадцать мы усаживались на дневную сессию. В час пятнадцать съедали легкий обед, а днем иногда ехали в холмы на прогулку – пляж изобиловал соблазнами, – или навещали Августуса, или помогали по дому у его друга Иэна Бенбери, священника-баптиста (подробнее о нем – попозже). Работа всегда была физической, и мы выполняли ее главным образом вместо упражнений, ведь, как говорил Августус, «даже нам, созерцателям, требуется практиковать определенный объем карма-йоги». Мы складывали переносные стулья и отвозили их в какую-нибудь церковь, где проходила лекция, или собирали в тюки одежду для центра квакеров, откуда ее распределяли по лагерям малоимущих[102] в долине Сан-Хоакин. Пока мы ехали в машине, тот, кто был не за рулем, читал вслух другому. Чтение было призвано отвлекать наши умы и глаза от привлекательных пешеходов, но имело прямо противоположный эффект: украдкой мы все равно заглядывались и несколько раз чуть не угодили в аварию. А еще от чтения у нас развилась «машинная болезнь».
С шести до семи вечера у нас шла вечерняя сессия, следом за которой следовал ужин – самый долгожданный прием пищи, для приготовления которого Пол пускал в ход все свое кулинарное искусство. Он настоял на том, чтобы стать вегетарианцами; я, конечно, молил сохранить в меню хотя бы рыбу, но в итоге все равно остался доволен: с овощами, яйцами и сыром Пол творил чудеса. Ели мы поздно и расслабленно, выходить больше не приходилось; Пол изгнал из расписания кино как отвлечение.
Это определенно был один из самых счастливых периодов в моей жизни. Чем дольше я жил с Полом, тем четче видел в нем некое качество гейши; он по-настоящему понимал, как доставлять удовольствие, расцветить обыденную жизнь и радоваться даже маленьким поводам. Он сделал перестановку в квартире, наполнил ее цветами, раскрасил занавески, намалевал наивные и очаровательные картинки, которые затем развесил по стенам вместо репродукций французских импрессионистов, перекрасил кухню в яркие цвета «Русского балета». Наш монастырь на двоих приобрел черты замысловатых яслей, атмосферу, которую, пожалуй, живее всего передают слова Пола: «
Наша дружба была из тех, которые естественным образом порождают собственный жаргон; наше арго состояло главным образом в вольном употреблении любимых фразочек Августуса. Если мы опаздывали на свидание с Августусом – помешанным на пунктуальности, – Пол, бывало, восклицал: «Ба, нам следует направиться туда ужасающе мгновенно!» А рыская по кухне в поисках консервного ножа, я говорил ему: «Я так близок к “этому самому” и вместе с тем так от него далек».