–
– Вальдемар, поверь, мне правда жаль.
– Прощай, Кристоф.
– Ну куда ты бежишь? Погоди минутку, я хоть оденусь. Ты уже завтракал?
– У меня поезд через двадцать минут.
– Боже правый, ты серьезно? Я вызову тебе такси.
– Машина ждет у дома.
Это прозвучало настолько безумно – ведь Вальдемар рассуждал передо мной так, будто у него в запасе все время мира, – что я не сдержал улыбки.
– Ну что ж, удачи. Счастливого пути. Надеюсь, мы еще когда-нибудь где-нибудь встретимся… – Заканчивал я неуверенно, и мои пожелания звучали неискренне, фальшиво. И уж конечно, именно этого Вальдемар и ждал, на это он рассчитывал. Потому что теперь мог наказать меня за нежелание помочь.
– Нет, Кристоф.
– Что значит – нет?
– Больше мы не увидимся. Никогда.
– Что за глупости!
– Я знаю точно. Прощай. Счастья тебе в Америке.
Он крепко пожал мне руку, а потом, не оборачиваясь, вышел. И когда он уже был на улице, меня охватило внезапное и беспощадное чувство, что задержать его – мой долг. Заставить повременить, хотя бы все обдумать; пусть протрезвеет, созвонится с Дороти. Но если я брошусь вслед за ним голый, лишь обернув бедра узким банным полотенцем, что обо мне подумает водитель такси? А, к черту водителя… Я колебался какие-то мгновения, но и их хватило: такси отъехало.
Вслушиваясь в отдаляющееся рычание мотора, я осознал одну странную вещь: решение Вальдемара было неким образом связано с моим. Я только крепче уверился в том, что надо уезжать.
Пол
Еще один взгляд на себя в зеркало. Мое отражение смутно виднеется в стильно заданном полумраке ресторана в Беверли-Хиллз, напротив трех человек, что сидят спиной к зеркалу. На дворе осень 1940-го. Мы сейчас приступим к обеду. За шесть тысяч миль от нас война, а тут – стоит шагнуть наружу, и у тебя над головой раскинется безупречное синее небо Калифорнии. Своего тепла оно не растратит до самого Рождества. Здесь же, внутри, меня окружает роскошь темной кожи и бликующей латуни; всюду киношные агенты, контракты на рассмотрении и сытая послеполуденная жадность.
Выгляжу я несчастным, и я действительно несчастен. Даже на пять минут не могу перестать думать о войне, мысли о которой выматывают. А еще я хандрю, потому что не хочу обедать в этой компании. Все Ронни виноват.
Собственно, я ничего против них не имею, да и Ронни, единственный из троицы, кого я знаю, мне нравится. Лицо у него – дерзкое и вместе с тем привлекательно комичное – то и дело озаряется широкой улыбкой. Большие синие глаза светятся ярким огоньком веселья, что по-своему храбро, ведь Ронни только пытается выглядеть беззаботным. Его почти наверняка скоро призовут в армию, вот он и волнуется. (Я из призывного возраста вышел; впрочем, планку могут и поднять.)