Ну все, решил я, сейчас возьму и положу трубку…
– Кристофер, кроме тебя, мне никто не поможет, – произнес Пол без малейшего намека на мелодраму. Почти без интонаций. И у него получилось, он завладел моим вниманием.
– Что ты имеешь в виду? Как тебе помочь?
– Это не телефонный разговор. Надо встретиться.
– Ну что ж, ладно. На выходных?
– Завтра никак?
– Нет, совсем никак. А вообще, думаю, получится.
– Не надо, если не хочешь.
– Часов в одиннадцать?
– Учти, никто тебе рук не выкручивает.
– Где встретимся? В отеле «Беверли-Хиллз»?
– Боюсь, что нет, милый. Придется тебе к нам приехать. Рути нельзя оставить ни на секунду, иначе она выпьет чистящее средство или выйдет за морпеха. Дом просто кишит ими… Слышал когда-нибудь про улицу Рамбла-де-ла-Кумбрера?
– Нет.
– Никто не слышал, – сказал Пол и принялся давать мне длинные и сложные указания, как туда добраться, а я тут же пожалел о своем любопытстве.
Рамбла-де-ла-Кумбрера располагалась на холмах; немногочисленные в то время постройки ограничивали романтическую ничейную территорию между Лос-Анджелесом и Долиной; там, может, даже остались нехоженые каньоны, в которых когда-то охотились индейцы. Эти холмы ночь напролет восставали темными силуэтами над пришедшим с моря туманом и созвездиями огней на равнине.
Должно быть, Рамблу задумывали как величественный и живописный бульвар, однако лампы фонарей были разбиты, а тротуар зарос мескитом и повиликой. Дорога покрылась трещинами – наверное, после подземных толчков, что случились за прошедший год. Дальше дорога вообще переходила в проселок; сухая в это время года, земля была изрыта глубокими колеями. Придет зима, и от дождей ее развезет так, что она станет непроходимой. Впрочем, пока еще ноябрьское солнце светило жарко.
Указанный Полом дом стоял на вершине горной гряды. Он был построен в калифорнийско-испанском стиле: белая штукатурка на стенах, на крыше – крупная рыжая черепица. Я ожидал увидеть роскошь, но все тут дышало запущенностью. Подъездная дорожка заросла сорняками, краска почти стерлась с парадной двери, звонок проржавел.
– Пол! Ронни! Рути! – позвал я.
Никто не ответил, и тогда я вошел в распахнутую дверь. Полы в доме были выложены кирпичом, а под потолком тянулись стропила, как в готическом соборе; я попал в просторную гостиную, заставленную диковинной театральной мебелью, какую можно встретить во многих домах Голливуда. Эти бархатные кресла с высокими спинками! Трудно представить, чтобы в них сидели обычные люди хоть какой эпохи, разве что актеры в реквизитных костюмах. На одно из кресел кто-то повесил форму морского пехотинца, аккуратно сложив перед ним туфли и носки. Я обошел гостиную, потом по коридору выбрался снова на улицу – на задний двор. Склон холма уходил вниз уступами, прямо как на римской вилле. С яруса на ярус шли выложенные мозаикой ступеньки. Пожелтевшие кипарисы еще держались, а вот цветы увяли от засухи: остались только бурые кривые остовы герани и какие-то суккуленты с мясистыми листьями, выживающие на росе и тумане.
Оканчивались террасы плавательным бассейном. В глаза бросалось отсутствие в нем воды и жирные трещины вдоль стен и дна. У края на матрасах лежали голые Рути и Пол, рядом с ними прямо на кафеле распластались трое юнцов, попивающих пиво из баночек: двое были в трусах, третий в плавках. На руке у последнего татуировка изображала розы, обвившиеся вокруг слова «Мама».