Нагота шла Рути. Ее крупное тело было мягким и податливым, но ни капельки не дряблым. Она жизнерадостно и ничуть не смущенно улыбнулась мне. Пол же лежал, закрыв глаза и словно не замечая моего прихода. Наконец он пробормотал:
– А ты чего это такой одетый?
– Где Ронни? – спросил я.
– Ушел за выпивкой. Может, все же разденешься, а?
– Не сейчас, – сказал я. – Трусы не надел.
– Если не разденешься, Рути решит, что ты смущаешься своего маленького дружка.
– Рути как-нибудь обойдется. – Он начинал меня раздражать.
– Нам скучно, – с упреком произнес Пол. – Расскажи что-нибудь. Расскажи, что в мире нового.
– Не знаю.
– Ты не знаешь? – передразнивая меня, спросил Пол. Один из трех юнцов ухмыльнулся. Все они то и дело невольно поглядывали на тело Рути. Я и сам грешил тем же, не мог не смотреть на большой и курчавый черный треугольник.
– Значит, ты нам ничего не расскажешь? Совсем отказываешься нас развлечь?
– Как же прикажешь вас развлекать? – Я улыбался только из-за Рути, однако улыбка моя становилась все более натянутой.
– Давай взглянем, как ты трахнешь Рути. Парни ночью устроили с ней групповуху. И какую! Рути их полностью вымотала. Ну, давай посмотрим, как ты справишься.
– А вдруг Рути не хочет?
– Еще как хочет! Рути за любую активность. Она девочка славная. Одного только боится – как бы кто не сказал, что она не славная девочка. Только скажи ей это, и она на тебя набросится. Лишь бы доказать, что ты лжешь. Она правда классная деваха, не какая-нибудь там фифа. Лучше нее еще никого не было, ведь так, Рути?
Рути мечтательно улыбнулась. Трое юнцов ухмыльнулись, одновременно озадаченные и восхищенные фантазиями Пола. Я же, несмотря на абсурдность происходящего, был до неприличия сильно возбужден. Да будь сейчас не полдень, а сумерки, влей я в себя пару крепких напитков, как было бы горячо и возбуждающе нарушить собственные правила, забыть Августуса, перестать вообще хоть о чем-либо думать и выпустить на волю на часок обнаженное пыхтящее животное! Если, конечно, остальные тоже присоединятся. Все, кроме Пола. Не хотелось бы, чтобы он тоже участвовал или смотрел. Он не принадлежал к животным. Вступи он в их игру, это было бы жутко, некрасиво и извращенно. Удивительно, как остро я это переживал, не в силах объяснить свое чувство. Я мог сказать лишь то, что Пол живет не в том теле.
Но что с этим телом было не так? Загорелое и лоснящееся от масла в лучах солнца, оно вроде было даже красивым. И все же слегка отвращало; угадывалась в нем какая-то неправильная стройность, некая чрезмерная утонченность; в движениях сквозили пресыщенность и опыт, хотя это не делало его женоподобным. Возможно, оно слишком часто и долго лежало под багамским солнцем на дорогой Ривьере, на террасах пафосных отелей и вилл, что орлами устроились на скалах над морем; отдавалось всем, но не принадлежало никому, слишком высоко ценилось – только лишь затем, чтобы распалить зависть в сердцах тех, кто им не владел. Возможно, оно утратило непринужденность звериной грации в процессе освоения небрежно-заносчивого искусства быть у всех на виду.
Так я и стоял, глядя на них, чувствуя себя глупо, не к месту одетым и расстроенным. И все это были проделки Пола. Едва сдерживая негодование, я сказал ему:
– У тебя вроде был разговор ко мне?
– Ты жутко напряжен, Кристофер. А я-то думал, восточная философия призвана умиротворять. Должен признаться, ты не самая лучшая ее реклама! – Затем обернувшись к трем юнцам, он с укоризненным видом произнес: – Вы что, нашему гостю выпить не предложите?