Дни катились, как спицы в колесе. После смены сил хватало лишь на то, чтобы вылить на себя ведро воды, наскоро выхлебать миску борща и добраться до вагончика. Сон был глубокий, без сновидений, оглушающий и бездонный.
Степана Тарасовича мучила застарелая язва. В жару он работать почти не мог. Крепился до последнего, ворочал желтыми белками, морщился от боли, потом сдавался. Сползал с мостика, держась рукой за живот, пил воду с содой и уходил отлеживаться в тень.
Нехитрую работу штурвального Орехов одолел быстро, а уход за механизмами взял на себя Степан Тарасович. Каждый вечер возился он возле комбайна, как мышь в припечке. Позвякивал ключами, сопел масленками и тавотницами, смазывал, подкручивал. Без этого ухода вдрызг изношенный «Коммунар» развалился бы на первом же круге.
Раскаленный металл штурвального мостика, жар мотора и полуденный солнцепек оказались для Николая полезнее, чем песочные ванны на берегу Иссык-Куля. Теперь он уже ходил с палочкой. Нога ощутимо крепла, икра наливалась упругостью, колено перестало дрожать от усилий.
«Здорово», — не раз думал Николай, выстаивая тяжеленные смены за штурвалом. Надо было ему раньше кончать со слякотью: инвалид, мол, калека, бедняжечка… Бугай чертов, отъел на Буколихиных харчах морду поперек шире, шею жердиной не перешибешь.
Крепко прихватило засухой хлеба. Степан Тарасович говорил, что раньше с гектара меньше двадцати центнеров не брали. Он знал здесь каждый массив. Пять лет комбайнером проработал, пока болячка не одолела. По мирному времени разъезжал бы по курортам, лечил свои кишки, на диете сидел. А в войну притащился Степан Варнава в МТС и принял «Коммунар», который, не будь войны, тоже бы списали по амортизации. Корчился иной раз Степан Тарасович от боли, а все равно к комбайну шел. Вода с содой — разве лекарство для его болезни? Глядишь, и ноги протянет возле комбайна.
Тут еще Осип Осипович надоел погонялками хуже собачьего лаю. Гектары ему давай, убранную площадь. Сегодня с утра опять прискакал, ехал рядом с комбайном и орал, что в районной сводке Зеленый Гай отстает. Просил жать, не жалеть бензину.
Неужели не соображает, что хлеб нужен, а не гектары? По такой редине нехитро комбайн и рысью пустить, а сколько зерна на земле раструсишь? Гектары никто жевать не будет, нагони их хоть лишнюю сотню…
Тарахтел мотор, наплывала к хедеру увянувшая пшеница, покорно ложилась под ножи, текла желтой полоской в приемник. Скрежетала, плевалась половой молотилка, и в бункер сыпалась жидкая струя зерна.
Не разберешь, сколько они на этом массиве берут с гектара. По квитанциям, которые привозит с тока учетчица, выходит, что прав был Остроухов, когда заставил агронома уменьшить урожай. Но у Степана Тарасовича свой счет — по бричкам, на которых увозили от комбайна зерно. За время работы комбайнером он этих бричек не одну тысячу насыпал. Глаз набил так, что до пуда зерно на каждой бричке прикидывает.
— Больше взяли, — то и дело выговаривал он учетчице, совсем еще девчушке. — Считаю, что сто тридцать центнеров сегодня на ток отвезли.
— Весовщик же принимает, — оправдывалась учетчица. — Каждую подводу взвешивает… Подпишите, Степан Тарасович… Я же ничего не знаю.
— Затвердила, как сорока, свое, — сердился комбайнер. — Тебе знать положено, учет ведешь.
Говорил и понимал, что от боязливой учетчицы, шестнадцатилетней девчонки, толку не добьешься.
Участковый агроном наведывалась каждый день. Ходила по жнивью, останавливалась у соломенных куч. Ворошила их, просеивала в ладонях полову. Потом забиралась на комбайн и совала Николаю горстку выисканных зерен. Перекрывая тарахтенье мотора, ругала работу, грозила какими-то актами.
Степан Тарасович то и дело менял в молотилке сита, мудрил с соломотряской, регулировал ножи хедера.
— Ты погляди, на чем работаем, — спорил он с агрономом. На соплях работаем, а ты еще нас совестишь, Ольга… Комбайн водим, будто коляску с грудным младенцем…
Последний круг Николай сделал в каком-то чаду. Когда хедер срезал угол и тракторист остановился возле вагончика, Орехов не сразу сообразил, что он может выпустить из рук штурвал и сойти с дребезжащего мостика. Хватаясь за горячие поручни, он спустился на землю и почувствовал, что земля, как и мостик, дрожит под ногами.
Анна Егоровна сидела на меже возле вагончика и смотрела, как, опираясь на палку, Николай идет по колкому жнивью. Длинный, худой, в грязной гимнастерке. Ботинки грузно сминали соломенную щетину, загребали землю. Волосы космами прилипли ко лбу, на висках… Шальной парень, изведется от такой работы. Мог бы полегче занятие найти. Звал ведь дядя Петя к себе помощником, а его вон куда понесло. На таком пекле и здоровый не всякий выдюжит. Буколиха махнула Николаю и пожалела, что пришла с порожними руками. Прошлый раз, когда навещала, принесла и шматок сала, и молоко, и свежие пышки. Не принял он тогда ничего, побрезговал ее угощением. Этот раз она не взяла харчей. На сердитых, говорят, воду возят. А сейчас смотрела на Николая и жалела, что куском его тогда попрекнула, глупая. Выскочит слово, потом хоть вприпрыжку за ним скачи, не догонишь. Насчет торговых дел ему не следовало нос совать. Разве написано на пшеничке, которую на водку променивают, что она краденая? Может, человек семь потов за этот мешок спустил, руки измозолил, а загорелась у него душа — и привез? Что с прибытком она меняет, так то за работу. Разве мало с этим зельем возни?..
Анна Егоровна вздохнула, оперлась ладонью о ссохшуюся землю и поднялась навстречу Николаю.
ebooksa