Последняя инстанция

— Нет! — взмахивает он кулаком. — Самый худший! Мы рождены не для того, чтобы возвращаться.

— Эх, жаль, нечем, — усмехаюсь. — А то бы записал.

— А ты запомни, — с подчеркнутой невозмутимостью произносит он.

Может, и правда — запомнить?

Аля, Жанна, Константин Федорович — и вдруг Подгородецкий. Он-то к чему? И как сюда — в этот мысленный ряд — попал?

Если заблудился — не сворачивай. Вот что приходит на ум: так ли уж прост Подгородецкий, как я себе это представляю? Не увлекался ли в юности футболом? Не вздумал ли тряхнуть стариной и показать нам, простачкам, что такое настоящий финт? Отмычек на свете больше, чем замков, но версий-то еще больше. Бывают мастера заметать следы, — вдруг в их команду затесался мастер отводить удары? Логика простая: коль был незнакомец в подъезде, очевидцы найдутся, подтвердят. А первым подтвердить — это козырь крупный; кто с козыря ходит, тот живет богато. Мыслю по-картежному, но мне никак не до преферанса.

С Мосьяковым прощаемся возле дверей управления, пулечку распишем как-нибудь в другой раз и в более подходящее для этого время.

А у нас, в милиции, двери не запираются — ни под вечер, ни под утро, и в дежурной части свет горит всю ночь. Туда-то я и иду.

Мы сидим с Константином Федоровичем на диване, я передаю ему слово в слово то, что рассказал мне Бурлака, а свои соображения держу пока при себе. Константин Федорович запрокидывает голову, дремлет, мне неловко становится, замолкаю, но он сразу же подает голос:

— Ну? Как оцениваешь? Со знаком плюс? Со знаком минус?

— Всякая реабилитация, — говорю, — это плюс.

Глаза у него закрыты, дремлет, а голос насмешливый, свежий:

— Ты мне лекций о гуманизме не читай. Не затем, как понимаю, пришел. У тебя, брат, резкий психологический сдвиг: перемена отношения к интересующему нас лицу. Объяснить? — Дремлет, но объясняет: — Когда объективные данные в какой-то степени давали повод для подозрений, то есть косвенно подтверждали закономерность версии, ты в ней сомневался. Но стоило интересующему нас лицу выступить в роли субъекта, активно подтверждающего твои сомнения, то есть опровергающего версию, как ты в нее поверил. Такое, брат, бывает. Мы иногда больше доверяем подследственному, который молчит, не находит доводов в свое оправдание, чем тому, который защищается по всем правилам искусства. Ты зашел ко мне в четвертом часу ночи потому, что Подгородецкий своим защитительным действием вызвал у тебя подозрение. Будешь отрицать?

— Буду, — говорю. — Мы пока что играем в темную, а в темную я только предполагаю.

— Сути не меняет. Ты лучше скажи: подъезд с одним выходом или сквозной? Сквозной, говоришь? — Дремлет, нежится, запрокинув голову на спинку дивана. — А если сквозной, то не мог ли мистер Икс идти со двора? Транзитом, а?

— Вы забываете, Константин Федорович, про пальто. Главная наша версия: это случилось в квартире.

— Да что ты, бог с тобой! С чего бы я стал забывать? Дома-то по соседству есть? В глубине?

План местности я знаю наизусть, и сама она — в натуре — перед глазами. Теперь я объясняю, а Величко слушает.

— Единственное здание, — говорю, — за домом номер десять, в глубине, — заводское общежитие. Но выход — на соседнюю улицу, через двор не пройдешь. В протоколе осмотра это зафиксировано, Константин Федорович.

Оторвавшись от спинки дивана, выпрямившись, он блаженно потягивается, расправляет плечи.