Последняя инстанция

Я и сам знал, что не будет, потому что такое неповторимо, а если попробовать повторить — станет еще горше, но именно с этой минуты пришел конец моему душевному подъему. «На кого бы ты посоветовала обратить внимание?» — спросил я, оглядывая женщин за столом. «Всех интереснее Лина» — таков был ответ. «Всех интереснее ты, — сказал я. — Но что из этого?» — «Глупенький идеалист! — усмехнулась она. — Ты ставишь меня в неловкое положение». — «Теперь мне понятно, что нас разделяет, — сказал я. — Мы оба идеалисты. А это, оказывается, несовместимо». — «Несовместимо не то, — опять усмехнулась она. — А то, что мы оба стали реалистами».

Я все-таки приметил одну особу за столом, выделил ее из всех остальных и, когда начались танцы, совсем уж собрался было подойти к ней, но вдруг почувствовал, что не могу. Мне все это было до лампочки, до феньки, до черта лысого, до бог его знает чего. Ах вы, кретины, подумал я, дурачитесь, а на меня вам наплевать. Я сел в сторонке и стал фантазировать, — это всегда остужает меня. Я стал представлять себе, как покоряю всех здешних красавиц подряд, а красавчиков колошмачу, чтобы им неповадно было становиться мне поперек дороги.

Разделавшись с ними, я, однако, ничуть не остыл.

Да, поговорили: о моей работе, о ее работе, о старушках и старичках, о счастливой бухточке и грозном папе, о несовместимости и реализме. Мы реалисты. Правильно. Но если реалисты, то почему же она не сказала ничего о Кручинине? Это главное, подумал я, а она ничего не сказала. Почему? Она должна была сказать, подумал я, обязана. С кем же еще говорить об этом, как не со мной? А она ничего не сказала. О главном. А я не спросил. Но я никогда не унижусь до такой степени, чтобы спрашивать об этом у нее. Она обязана была сказать сама. Но не сказала. Ну и черт с ней, подумал я. Кипятиться — мне ли?

«Мне ли выдавать за главное медный грош? — подумал я. — Кто с кем чокается, танцует, любезничает, крутит любовь — это все медяки. Позади — условный календарный рубеж, за которым новая жизнь. Планы, чертежи, кирпичи, стены, крыши. Человечество. История. А я бренчу в кармане медяками. Я ведь охоч до людей — за что назвал их кретинами? Стрелки часов движутся, время идет — на что его трачу? Мог бы потолковать с кем-нибудь, влезть кому-нибудь в душу, напасть на золотую жилу. Что со мной? Почему я сижу и бренчу медяками? Где мои червонцы?»

Отсюда, с этого наблюдательного пункта, мне видно было, как выбегала Жанна к соседям в накинутом на плечи жакете, и как вернулась, и как болтала с кем-то по телефону, и, кажется, Кручинин был в той комнате, а потом явился краснолицый Лешка и бросился ко мне обниматься.

Он был на взводе, да и я хлебнул малость, — мы с ним обнялись, пожелали успехов друг другу, а потом ему понадобился Кручинин, и чуть не весь контингент был брошен на поиски. Где Кручинин? Нет Кручинина! Да как же нет, когда есть: на балконе, с Жанной. Это они там прохлаждались.

Я пошел к столу, налил себе и выпил. Нужно было только держаться достойно и уйти без шума. Если не ошибаюсь, мне это удалось.

А потом я немного прошелся и заставил себя подумать о завтрашнем — о репортаже, который числится за мной, о планерке, на которой мне выступать. Я был уже в двух кварталах от Жанкиного дома, когда меня нагнал Кручинин. Мини-экспедиция по спасению затертого во льдах Мосьякова? Почетный эскорт? Конвой?

«Ты куда?» — спросил я у него, и он у меня: «А вы?» Тон, который он задал, был не по мне. Он, видно, ждал, что я сменю тон, а я ждал, что он. Мы пошли вместе — якобы к другу моему, преферансисту, но я хотел бы посмотреть, как он, Кручинин, после всего хоть раз не обремизится. Возле почтамта был телефон-автомат; ну и звони, сказал я ему, но он доверил мне эту дипломатическую миссию.

«Ты меня огорчаешь», — сказала Жанна. «Брось! — сказал я. — Беспокою не для того, чтобы выслушивать твои заштампованные вздохи, у тебя их целый набор, тут стоит человек, который страшно переживает, как бы наш, с ним уход не отразился на твоем здоровье, и просил передать, что погода чудесная, настроение бодрое, жалоб нет, ложимся на курс, порт назначения — бухта счастья». — «Дима, — сказала Жанна, — сейчас же возвращайся, мне нужно с тобой поговорить. Ты дурак». — «Я не дурак, ты это знаешь». — «Ты безумец». — «Когда человек заблудился, — сказал я, — и все же идет, не сворачивает, он не дурак и не безумец. Он прав: нельзя сворачивать, если даже заблудился. Иначе возвратишься туда, откуда вышел». — «Тут чужие люди, — сказала она. — Не нужно, Дима, ставить нас в неловкое положение. Если ты не думаешь обо мне, подумай о Лине». — «Вы все эгоисты! — крикнул я в трубку. — Вы думаете о своем положении, а на меня вам плевать! Пошли вы к чертям! У меня все!»

Кручинин сунулся было в кабину, но я повесил трубку, взял его под руку, попугал: «Учти, играем на интерес. Классику не подзабыл?» Признаться, я не надеялся, что он ее помнит, а то бы не стал прибегать к столь прозрачным намекам. «А классика для острастки?» — спросил Кручинин.

Теперь уж мне было все равно. Кто кого ненавидел больше в ту ночь — Ростов Долохова или Долохов Ростова? Разве у нас сердечно-сосудистая система не та же, что у них? Капрон? «Там была замешана ревность», — сказал Кручинин. Капрон таки, если не что-нибудь попрочнее. «Здесь она не замешана», — сказал я. Мне ли выдавать за главное медный грош?

Червонцы позванивали у меня в кармане, когда я отпирал дверь своей квартиры.

З. Н. тоже только что пришла. Отблеск новогоднего успеха, сопутствующего ей, впрочем, всегда и везде, был в ее глазах.

Я сунулся было глянуть на Вовку, но у нас ночевала нянька, а я и позабыл, что с ней было договорено. Я и позабыл, что в этом доме свои законы, и квартирантам разгуливать по дому не пристало. Мне бы глоток воды из-под крана, а З. Н. заставила меня подкрепиться черным кофе.

Расположились на кухне. Вы не беспокойтесь, сказал я, Лину проводят, а у меня срочная работа, мне нужно отоспаться. Это была дежурная фраза. З. Н. уже привыкла, что Линку провожают другие, а я провожаю других. Но я уже давно никого не провожал.

Интеллигентно оттопырив мизинец, З. Н. отпила из чашечки и тоже произнесла дежурную фразу:

— Божественный нектар!

Эта фраза не нынче взята была напрокат и потому изрядно поистрепалась, но я-то резонно считал тещу свою искусницей: одинаково талантливо умела она разглаживать морщины, обновлять старые наряды и вдыхать жизнь в старые слова. Черный кофе был одним из ее увлечений.