Я хочу остановиться на следующем, очень важном, вводном пункте: для всех людей в обыденном сознании реальность и Бытие эквивалентны, взаимозаменяемы, синонимичны. Когда говорится «Бытие», то имеется в виду «реальность», когда говорится «реальность», имеется в виду «Бытие». Но это принципиально разные вещи – как моллюск не тождественен этой жемчужине. Жемчужина – это как раз результат выделения секреции, это защитная реакция. Потому что Бытие представляет собой тень провиденциальной божественной Мысли, оно как бы анти-Мысль.
Некоторые категории и понятия многим могут показаться спорными, но Мысль и Идея – это принципиально различные вещи. Мысль Всевышнего основана на апории, на неравновесии, на нетождестве. А идея, о которой говорили Платон и Гегель, – это прежде всего концепция, структура, конструкт, основанный на тождестве. Что значит на тождестве? Любая точка манифестации внутри Бытия равна всему Бытию в целом: всё равно всему, всё эквивалентно всему. При этом Бытие апофатично. Нельзя сказать, что такое Бытие, – это многие отмечали: Хайдеггер и так далее. То есть оно неуловимо.
Нельзя сказать, что Бытие «есть». В каком смысле «есть»? В том смысле, в каком «есть» мелкие объекты, феномены, ангелы, бесы, деревья, зайцы, люди? В этом смысле нельзя сказать, что Бытие «есть». Берём какой-нибудь объект, теоретический, практический, который можно потрогать, – вот он «есть», к нему предъявим предикат «есть».
Несмотря на Парменида, который говорил, что «бытие есть, а небытия нет», к Бытию неприменимо это «есть», потому что Бытие не имеет определения. Зайцы, деревья определяемы: они имеют границы, они определены так или иначе. Они описываемы, а Бытие не описываемо, но при этом оно внутри себя конечно, – как, допустим, числовой ряд представляется нам бесконечным. Но это ложное представление. Это то, что Гегель называл «дурной бесконечностью», – числовой порядок. Он никогда не кончается, но это не значит, что он бесконечен.
Так и Бытие – это анфилада зеркал, которые отражают сами себя, зеркалят друг друга, и поэтому создаётся впечатление разворачивающейся бездонности, но это конечная вещь. И уже здесь начинается фундаментальная ложь. Бытие – это фундаментальное условие ошибки, фундаментальное условие лжи, которое вскрывается тем, что туда через человека вбрасывается искра Духа, оппозиционная всему.
Теперь, если говорить о реальности, то реальность представляет собой, в отличие от Бытия, не что иное, как описание, «то или иное». В принципе, реальность – это система описаний. Люди думают, что описание – это что-то в голове, что-то субъективное, а вот реальность – это то, что можно потрогать. Это заблуждение. Реальность – это описание, которое можно потрогать, потому что мы можем потрогать только то, что описано.
Да. Но описания бывают разнообразными. Вот, например, такой вопрос: а мифы – это реальность? Да, это реальность, потому что это описание. А наука? Наука – это тоже описание, но противоположное мифам. Но наука тоже фальшива насквозь, подобно мифам; в каком-то смысле, мифы даже имеют больше права на существование, чем наука, потому что мифы соответствуют своему назначению. Они предполагают некий символизм, они не настаивают на своей тактильной, физической достоверности. Они отсылают нас к некой внутренней, не здесь находящейся правде, и в этом смысле они непогрешимы, – условно. А наука говорит, что «вот есть закон – мы его открыли, вот это – то, по чему можно постучать, – это объективно». На самом деле это не так. Потому что каждые два поколения научная картина мира полностью меняется и заменяется другими описаниями. Сначала верили во флогистон[59], потом другой процесс горения появился, а сейчас опять тема флогистона, между прочим, возникает.
Хотелось бы подчеркнуть, что описание – это не то, что является психологическим, дискурсивным отражением подлинного, – тем, что мы носим в голове, тем, чем мы можем обмениваться на словах и так далее. «А вот они есть настоящие столы и стулья», – нет! Описание – это и есть та реальность и та интерпретация реальности, которая одновременно дана нам в ощущениях. И они борются между собой.
Например, большевики, когда пришли к власти в 1917 году, несли с собой новое описание реальности. Вспомним «Голубые города» Алексея Толстого, «Аэлиту», то есть идею космического взрыва человечества, ноосферы, изменения законов природы, царства разума, которое освобождается от физических непреложных условий. И всё это длилось до конца Хрущёва. Конец Хрущёва – это Ефремов и его «Час Быка», «Туманность Андромеды». После этого совершился коллапс – сваливание в цинизм, в некий «посткомсомол»… Поколение колбасы.
В период с 20-го по, условно говоря, 65-й – вот эти 45 лет, – это было время нового описания. Но оно не состоялось. Оно не состоялось по ряду причин, потому что, на мой взгляд, оно не было достаточно гибким и широким, оно носило сектантский характер, несмотря на то что в нём предлагался универсальный подход: «справедливость», «союз пролетариев», которые должны объединиться и так далее. Но в этом был сектантский момент.
Это не то чтобы идеализм, но всё это осталось в неких рамках международных рабочих и коммунистических партий, Коминтерна, – то, что окормлялось международным отделом ЦК. На примере гражданской войны в Испании видно, что это было что-то такое очень сектантское. Сталинисты били троцкистов вместо того, чтобы бороться с Франко.
Потом появилась попытка описания со стороны Рейха. С 40-го по 43-й год все напряглись, уши поднялись, потому что шло какое-то новое, острое и очень свободное от сектантства описание, которое было связано с совершенно ненаучным, вненаучным видением и ощущением мира. И прежде всего наносило удар по веку Просвещения, по англосаксонским лекалам, по рационально-либеральным наработкам. Но после Курской дуги стало понятно, что это новое описание проиграло и можно не заниматься им. И после 45-го года восторжествовало жёстко либеральное, рациональное описание всё более и более «математизирующегося» и рационализирующегося смысла.
Описание и есть реальность. Что я хочу подчеркнуть: описание и есть реальность, которую мы можем потрогать, понюхать, постучать по ней кулаком. Это и есть описание. И более того – ведь параллельно существуют разные описания. Одновременно существует как бы такая пачка описаний, зажатая в чьём-то кулаке, которая трепыхается разными лентами. Потому что понятно, что у человека, выросшего в Центральной Африке или посреди Австралии, у человека в Европе, в Сирии, Ираке или в Китае, – это разные описания. Эти описания противоречивы, конфликтны, но не до такой степени, чтобы стол одного был чем-то другим для другого. Хотя в пределе это так.
В Китае, я думаю, учат, что победил Китай и союзники, потому что для Китая Вторая мировая война началась не с атаки на Польшу Германии, а с атаки Японии на Китай. Формально они правы, и мировая война началась, по-моему, в 1935 или 1936 году. И дальше всё остальное пристёгивалось. Но это очень периферийный момент описания. А вот, допустим, разница между научным, антинаучным или внутринаучным – фундаментально различные подходы: скажем, ньютоновский мир и эйнштейновский мир.
Нужно понять одно: описание – это то, что составляет вокруг нас среду, составляет вокруг нас наш мир. И единственная общая черта, которая объединяет все описания – это некая фундаментальная непреложность реальности, фундаментальная непреложность того, во что мы погружены. Описание есть всегда юдоль. Яблоко всегда падает. Вот если у вас яблоко улетает вверх – это воображение, это сон, а не явь. Это символизм, это не реальность. В мире описаний яблоко всегда падает. Что это означает? Что описание делается не человеком, но для человека. Человек вызывает и провоцирует описание, без человека описания не было бы…
ebooksa