Шесть дней

Что бы ни ждало на заводе, пока оставалось одно: не высказывать вслух досужих размышлений, не углубляться в них самому. Ждать выяснения точных фактов. Слишком серьезны последствия… Не потому ли Меркулов и заговорил о пустяках, предупреждая деловые вопросы, он-то, недавний директор завода, научился вести себя осторожно в подобных ситуациях…

Меркулов искоса посмотрел на Середина и, усмехнувшись, кивнул на передние сиденья. Там, через два кресла, у самого иллюминатора сидел плотный, даже несколько погрузневший с годами Григорьев. Он давно застыл в какой-то от всего отрешенной позе: подперев кулаком подбородок, уставился в иллюминатор. Одна эта неподвижность говорила о том, что он ничего не видел — ни проносившихся мимо подкрашенных ранней зарей вершин облаков, ни синевшей внизу у их подножий волнистой пустыни сплошной облачности, закрывавшей землю, ни темного, какого-то стерильной чистоты неба над самолетом. Мысль Григорьева была чем-то неотступно занята. Благо соседнее кресло пустовало и никто не отвлекал его. Да если бы и появился рядом с ним какой-нибудь словоохотливый пассажир, Григорьева, когда он не хотел вступать в разговор, ничем нельзя было пронять. Те, кто его давно знал, привыкли к его манере углубляться в себя и не тревожили. А люди незнакомые терялись, когда он, вместо того чтобы ответить на какой-нибудь пустяковый вопрос, смотрел в упор скучным-прескучным взглядом столько, сколько ему хотелось, и отвечал так односложно и по-своему аллегорично, что собеседник разом терял охоту продолжать разговор и долго потом гадал, какой смысл вкладывал в свой ответ Григорьев.

Да, уж таков Григорьев! Середин знал его давно, когда тот был начальником доменного цеха — как раз того, где произошла авария и где теперь был начальником он сам. До сих пор, хотя прошло уже почти двадцать лет, он помнил первый разговор с Григорьевым. Три молодых инженера, только что окончивших институт, в том числе Середин, явились к Григорьеву для назначения на работу. Тот спросил их, что они умеют. Выпускники бывали на заводе на практике, знали характер Григорьева и помалкивали. Григорьев оглядел каждого из них, помолчал и спросил: «А думать вы умеете?» Ребята заулыбались. «Думать умеем!» — решительно сказал за товарищей Середин. Григорьев отвернулся к окну, подпер подбородок кулаком совершенно так же, как сейчас, в самолете. Наступила томительная пауза. Ребята переглядывались и пожимали плечами. «Думать можно и в ресторане», — наконец, изрек Григорьев и уставился на ребят своим «скучным» взглядом. Потом спросил: «Куда вы сами хотите?» Все трое, понимая, к чему клонит Григорьев, не колеблясь сказали: «К горну…» — то есть на рабочие места. Успели уже узнать, что Григорьев не терпит, когда молодые инженеры, боясь замараться или попросту пугаясь печей, метят в начальники смен или на другую какую-либо административную должность. Григорьев направил их в распоряжение обер-мастера Василия Леонтьевича Шепилова, Деда, как его уже тогда звали, работавшего на заводе с самого начала, то есть с задувки первой печи и затем пускавшего одну за другой остальные по мере завершения их строительства. Григорьев знал, в чьи руки их отдает: от Деда не было ни малейшего снисхождения лентяям и белоручкам.

Когда все трое явились пред светлые очи своего нового начальства и расселись на продранном клеенчатом диване с высокой спинкой в замызганной комнатенке обер-мастера в здании диспетчерской, тот спросил почему-то именно Середина, знает ли он, что такое «естетика». В первый день в доменном цехе так много впечатлений свалилось на него, что он растерялся от странного вопроса обер-мастера и молчал. «Так я с какими же людями разговариваю? — удивился Василий Леонтьевич. — Вы же высших, можно сказать, кругов, с института…» Середин на всякий случай пожал плечами, чувствуя в этом вопросе какой-то подвох, и молчал. «А я вам скажу, что такое естетика, — напористо продолжал Дед, — набезобразничал, наделал — убери за собой. Вот что такое естетика!..» Изречение Деда можно было понять буквально: в то время канализация была только в здании заводоуправления. Но, как оказалось, Дед привык к иносказаниям и имел в виду чистоту и порядок на литейных дворах. «Вы, люди высших кругов, — продолжал он, — обязаны естетику соблюдать, как всякий елементарный горновой. Снисхождения к вам не будет…» Через несколько лет, когда Григорьев стал директором завода, а он, Середин, начальником доменного цеха, он также стал отправлять молодых инженеров под опеку постаревшего, но не менее напористого со своей «естетикой» Деда.

— Всегда такой, — сказал Сергей Иванович Меркулов, еще раз кивнув в сторону Григорьева. — Сначала, говорят, не понимали его в министерстве, особенно те, кто привык штаны протирать. — Меркулов повернулся к соседу и негромко засмеялся. — Молчит, думает, думает, да вдруг сказанет что-нибудь такое, григорьевское, в краску вгонит… Мне рассказывали — я-то недавно в министерстве, — на совещании к нему кое-какие начальники из нерадивых боялись ходить. Вот уж, действительно, не терпит бездельников и не скрывает, что не терпит. Сам заставил меня завод сдать и в министерство перейти, но и со мной бывает суров. Голову ломаешь — почему? С тоской завод вспоминаю, хоть сейчас бы ушел обратно… Трудно с Григорьевым.

— Что правда, то правда, — оживившись, заметил Середин, — не всегда его поймешь. — Разговор о Григорьеве отвлекал от неприятных мыслей. Середин хорошо знал, что на заводе не забывают своего прежнего директора, хотя в министерство он был переведен несколько лет назад. При случае всегда стремятся порасспросить, что делает он в Москве и как к нему относятся те, с кем он сейчас работает, испытывают чувство гордости за своего Григорьева, когда его в разговорах хвалят, и ревниво защищают, если кто-нибудь поругивает григорьевские причуды и неуживчивый нрав. — А как он у вас сейчас? — Середин завозился в кресле, устраиваясь поудобнее, чтобы лучше видеть соседа. — Притерся или все такой же?

Меркулов махнул рукой.

— Да все такой же! Просто привыкли к нему. Хотя… — Меркулов усмехнулся: — Знаете, какой у меня однажды с ним казус получился? — Меркулов смеющимися глазами посмотрел на соседа.

— Ну, ну, давайте… — ободрил Середин, радуясь в душе, что можно не думать об аварии.

— Пришлось однажды быть на вашем заводе. Начал я директору, Логинову вашему, про Григорьева рассказывать… Тогда, откровенно замечу, я смотрел на Григорьева, как на чудо какое-то, и при случае готов был посудачить о нем… Логинов не дослушал, порылся в столе, вытащил какую-то бумажку и говорит: «Вот, полюбуйтесь, что прислал нам ваш оригинал…» Прочел я и понял — самая разбюрократическая отписка, а главное, по какому поводу! Новую литейную машину, детище моего отца, решено было осваивать на вашем заводе… — Меркулов живо взглянул на Середина. — Да вы знаете, наверное, эту историю?

Середин кивнул. События на заводе, связанные с новой, только что разработанной в институте Ивана Александровича Меркулова машиной непрерывной разливки стали ему были хорошо известны. Из-за них главный инженер Ковалев, родственник Григорьева по жене — обстоятельство, сыгравшее в этой истории осложняющую роль, — слег в больницу с тяжелым инфарктом. Ковалев понимал, что машина-то была стоящая, принципиально отличная от действовавших на заводах громоздких установок с вертикальными шахтами, выдавала горизонтальный слиток. Он требовал от директора установить машину как можно скорее. А тот тянул, не встречался с проектировщиками, боялся неизбежных потерь металла во время освоения нового агрегата. И при этом ссылался на злополучное письмо Григорьева.

Однажды на совещании — Середин там присутствовал — директор, видимо, не сладив с собой, сказал во всеуслышание, что когда-то Ковалев был в семейной ссоре с Григорьевым и потому-де сейчас назло своему родственнику требует форсировать установку неопробованной машины, неизвестно еще, как она будет работать… Директор вытащил из стола письмо Григорьева и потряс им. Да, письмо о разливочной машине можно было истолковать и так и эдак, Середин сам тогда был поражен его содержанием. А Ковалева прямо из директорского кабинета увезла скорая.

Меркулов правильно передавал свой разговор с Логиновым: директор при случае за глаза срамил Григорьева, но и пользовался его отпиской для того, чтобы затянуть установку машины. Металл любой ценой — вот что нужно было Логинову. Металл, а не освоение новой техники!..

— Прочел я письмо, — продолжал Меркулов, — и до того мне обидно стало, поверить трудно. Сам удивился — почему обидно? Мы Григорьева тогда за глаза поругивали, кое-кто и посмеивался над ним. А тут вдруг откуда ни возьмись обида за него… Вот, думаю, чем же он берет, этот тип?.. Извините за такую вольность языка. — Меркулов приостановился и, коснувшись рукой локтя Середина, спросил: — Ну чем? Вот вы его давно знаете, скажите чем?

— А черт его знает, — сказал Середин. — Чем-то действительно берет, его у нас на заводе до сих пор помнят и никому в обиду не дают, хотя многим от него покоя не было.

— Вот и я так, — кивнув сказал Меркулов, — черт его знает почему, а обидно стало: неужели, думаю, Григорьев и в самом деле свихнулся, стал бюрократом? Какая же тогда цена всем его штучкам? Выходит, просто на свой манер пустопорожний оригинал? Машина отцовская — это же путь к модернизации завода… А тут еще, надо вам откровенно сказать, родственные чувства взыграли. Ну, нехорошо на душе стало! Понимаете, нехорошо!

— Понимаю, — подтвердил Середин.

— Попросил у директора копию той бумаги, вернулся в министерство и сразу отправился к Григорьеву. Человек он у нас доступный, каждого работника всегда примет, лишь бы предварительно записались. Правда, больше пятнадцати минут не разговаривает, требует, чтобы укладывались, как говорится, в регламент. «Как вы, говорю, Борис Борисович, могли подписать такое письмо на завод о литейной машине?» Он нахмурился, спрашивает: «Копия с вами?» Понял, что я с пустыми руками не приду. Протягиваю ему через стол ту бумажку. Прочел, нахмурился, положил ее перед собой и отвернулся к окну, подпер щеку кулаком, — да вон как сейчас сидит… — Меркулов повел глазами в сторону Григорьева, уставившегося в иллюминатор. — Какой-то буроватый румянец у него проступил. Ну, думаю, кончились наши отношения, знаться не захочет, а ведь я по работе с ним то и дело встречаюсь. Зачем полез на рожон? А он вдруг повернулся ко мне, рассмеялся, еще больше побурел и говорит: «Значит, я уже стал обкатываться…» И в этих его словах почувствовал я признание вины и зарок — отныне внимательней читать письма, которые ему подсовывают на подпись. А может быть, хитрил, по каким-то неизвестным причинам нарочно такое письмо сочинил — до сих пор не знаю. От него всякое можно ожидать. Взял я со стола бумажку, порвал, бросил в корзинку, пожал ему руку и вышел из кабинета. Не мог в тот момент собраться с мыслями и вести разговор по существу. — Меркулов затянулся сигаретой, выпустил вверх дым, тотчас подхваченный струей вентилятора, и откинулся на спинку кресла.

— Да, глыбина… — пробормотал он. — Спустя день пришел к нему с деловым разговором об освоении меркуловской машины. Выслушал меня, сидит и молчит. Потом спрашивает: «Вы, когда директором были, взялись бы осваивать новый агрегат, если план горит?» «Взялся бы, — говорю. — Освоение новой техники, конечно, времени требует, но из этого надо другой вывод делать: собрать людей, технические средства в кулак и в кратчайший срок освоить…» Молчит. Вот так сидим друг перед другом, я на него смотрю, он на меня, и молчим. «Чего же вы от меня хотите? — спрашивает. — Чтобы я другое письмо Логинову написал? Он все равно найдет способ задержать…» «Не письмо, так что-то другое надо придумать, — говорю ему. — И машину жалко, и вашу репутацию». Взгляд у него стал скучным-прескучным. «Как оберечь свою репутацию, я сам позабочусь, — говорит, — а что с Логиновым сделать — вам и карты в руки, не зря же вы деньги тратили, на завод ездили». Вот теперь вызвал, сказал, что вместе полетим. «Пока, — говорит, — в доменном цехе буду, вам придется разобраться с положением дела в целом на заводе, а потом на Юге принять доменную печь». — Меркулов повернулся к Середину. — Это вот ту, которую вы не успели… Помолчал и говорит. «Как это вы меня учили: собрать все в один кулак и в кратчайший срок освоить новую технику. Неплохая мысль, если ее на деле осуществлять. Вот и помогите на Юге во время приемки печи».

Середин взглянул на замолкнувшего, едва приметно, уголками губ, улыбавшегося своим мыслям соседа, и глаза его тоже потеплели.