Смертельные враги

Секунду Эспиноза, очевидно, собирался с мыслями.

«Проклятье! — сказал себе Пардальян. — Эта его откровенность, судя по всему, никак не хочет появляться на свет!»

— Я внимательно слушал вас, когда вы разговаривали с королем, — продолжал Эспиноза, пристально глядя на Пардальяна, — и мне показалось, будто некий род неприязни, которую вы питаете к нему, вызван главным образом тем рвением, с каким он искореняет ересь. Он несимпатичен вам, и более всего вы ставите ему в вину те массовые убийства, которые противны, как вы сами выразились, вашей чувствительности… Это так?

— Да… и еще кое-что другое, — загадочно произнес шевалье.

— Это потому, что вы видите лишь внешние проявления, а не то, что составляет существо дела. Вас поражает кажущееся варварство деяний, и оно мешает вам различить глубоко человечную, великодушную, возвышенную цель… Слишком великодушную и возвышенную, ибо она остается неуловимой даже для такого великолепного ума, как ваш. Но если я объясню вам…

— Объясните, сударь, я всей душой хочу, чтобы меня убедили… Хотя, по правде говоря, вам будет трудно уверить меня, будто вы приказываете сжигать этих бедолаг исключительно из великодушия и человечности; а ведь они просят лишь о том, чтобы им дозволили мирно жить-поживать, никому не мешая.

— И однако же я берусь убедить вас, — твердо сказал Эспиноза.

— Черт подери! Мне будет любопытно, как вам удастся оправдать религиозный фанатизм и преследования, им порождаемые, — с ехидной улыбкой сказал Пардальян.

— Религиозный фанатизм! Преследования! — вскричал Эспиноза. — Некоторые полагают, что этими двумя словами все сказано и объяснено. Хорошо, начнем именно с этого. Ведь вы, господин де Пардальян — человек без религии, не так ли? Я понял это с первого взгляда.

— Если вы подразумеваете под этим религиозную доктрину, обряды, — да, я человек без религии.

— Именно это я и имею в виду, — подтвердил Эспиноза. — Так вот, сударь, точно так же, как вы, и в том же самом смысле я — тоже человек без религии. Это мое признание могло бы, дойди оно до чужих ушей, привести меня на костер, хотя я и являюсь великим инквизитором! Надеюсь, это достаточное доказательство моего доверия вашему прямодушию? Оно должно показать вам, сколь далеко я намерен зайти в своей откровенности.

— Позвольте вас заверить, сударь, — сказал шевалье, — что, выйдя отсюда, я забуду все, что вы соблаговолите сообщить мне.

— Я знаю это, потому-то и говорю с вами без колебаний и без прикрас, — просто ответил Эспиноза и продолжал: — Там, где нет религии, не может быть и фанатизма. Есть лишь строжайшее применение тщательно продуманной системы.

— Фанатизм или система — называйте как хотите, но результат всегда один и тот же: истребление множества людей.

— Да неужто столь пустячные соображения могут останавливать вас? Что значат несколько жизней, когда речь идет о спасении и возрождении целой нации? То, что в глазах черни предстает как преследование, на самом деле — лишь обширная и совершенно необходимая хирургическая операция… Мы отсекаем пораженные гангреной руку или ногу, чтобы спасти тело, мы прижигаем огнем раны, чтобы они зарубцевались… Палачи! — говорят нам. Вздор. Раненый, который чувствует, как нож хирурга безжалостно терзает его трепещущую плоть, воет от боли и оскорбляет своего спасителя, тоже называя его палачом. Но врач не поддается своим чувствам, слыша вопли и бред больного… Он хладнокровно делает свою работу, он выполняет свой долг, заключающийся в том, чтобы завершить благодетельную операцию со всем возможным тщанием, и он спасает больного, зачастую вопреки воле самого страдальца.

Однако став снова здоровым, крепким и сильным, бывший больной испытывает благодарность к тому, кого он недавно обзывал палачом и в ком по прошествии времени он видит, как то и есть на самом деле, своего спасителя. Вот мы и есть, сударь, эти бесстрастные хирурги, внешне безжалостные, но в сущности человеколюбивые и великодушные. Мы не поддаемся чувствам, слыша жалобы, вопли и брань, и мы не выкажем волнения, услышав изъявления благодарности в тот день, когда благополучно завершим нашу операцию, то есть в тот день, когда мы спасем человечество. Подобно этим хирургам, мы методично продолжим наш труд, мы терпеливо выполним наш долг, и ничто не сможет отвратить нас от этого, а единственным нашим вознаграждением станет чувство радости и удовлетворения!

Шевалье внимательно выслушал объяснения Эспинозы — тот говорил с пылом, составлявшим странный контраст тому неколебимому спокойствию, что было ему обычно присуще.

Когда Эспиноза закончил, Пардальян на мгновение задумался, а затем поднял голову:

— Я, милостивый государь, разумеется, не сомневаюсь в вашей искренности. Но вы объявили об отсутствии у вас религиозной веры. А ведь только что вы говорили о враче, искренне убежденном в необходимости операции, производимой над телом больного. Врач может ошибиться, но все же он достоин уважения, потому что искренен… Вы же, сударь, набрасываетесь на здоровое тело и под предлогом его спасения и возрождения к жизни — желал бы я знать, от чего вы хотите его спасать, коли оно ни от чего не страдает?! — собираетесь навязать ему средство, в кое сами не верите… И вот тут, признаюсь, я уже ничего не понимаю…

— Как и вам, сударь, — продолжал Эспиноза со страстной убежденностью, — мне чужда религия, суть которой заключается в том, чтобы слепо поклоняться какому-нибудь божеству. Как и вы, я исповедую ту религию, что идет от моих собственных сердца и разума. Как и вы, я чувствую, что мною движет огромная, глубокая, бескорыстная любовь к ближнему — именно она заставляет меня мечтать о счастье себе подобных. Вот почему я без колебаний посвятил всю силу своего духа, всю свою энергию тому, чтобы отыскать, где скрывается это счастье, и подарить его людям. Но вы прекрасно понимаете, сударь, сколь немногие способны оценить то, о чем я веду речь… Ничтожная горстка одаренных от природы умов да несколько прямых и возвышенных душ… Остальные же — огромное, необозримое море людей — находятся в положении раненого, о котором я вам говорил: врач предписывает ему спасительную операцию, а тот упорно проклинает целителя, ибо ничего не понимает, и только позже, когда жизнь вновь начнет вливаться в него, он станет благословлять своего избавителя.