– Очень трудно судить о чужих чувствах, но если б он мог, как бы кратковременно это ни было, любить ее, – Бог с ними, хотя бы для других это было несчастием.
– Для кого?
Соня молча вздохнула, продолжая обирать желтоватые сухие листья с цветков.
– Очень тяжелые времена наступили, Соня, не такою я думал новую жизнь в Петербурге!
– Ну, не раскисай, Жозеф; во всяком положении можно делать, что нужно. Я тебя не оставлю. Вероятно, необходимо для чего-нибудь пройти это время.
– Ты уже едешь? – спросил Иосиф, видя, что Соня надевает шляпу.
– Пойду к Леле; ты сегодня увидишь Виктора?
– Может быть.
– Не забудь ему передать, что я говорила.
– Ты бледна, Соня, – ты здорова?
– Конечно. Так тебе показалось.
Нездоровье жены, лежавшей с мигренью в спальне, дало возможность Иосифу без затруднений отправиться в далекий «Дунай». Взойдя по затоптанным, обледенелым ступеням во второй этаж на чистую половину, он был охвачен запахом нагорелого масла, дешевых папирос, шипеньем граммофона и нестройным гулом голосов. Он не сразу заметил среди посетителей у окна Виктора с тремя какими-то молодыми людьми, с виду приказчиками, из которых в одном он без труда узнал Кудрявцева; другие были одеты в немецкое платье, один, необыкновенно беленький, со сморщенным и помятым лицом, оказался Сенькой мануфактурщиком, другой, высокий, плотный, с широким, как солнце, лицом, большими серыми, наглыми глазами, был Александром Броскиным, теперешним хозяином Виктора. Нового гостя встретили непринужденно и радушно, очевидно предупрежденные. Мануфактурщик оканчивал свой рассказ: «…каких же вам еще, говорю, хулиганов, надобно, когда вся Ивановская в наших руках». Проходившие девки в шарфах и шляпах походя целовали белую голову рассказчика, говоря: «Сенька, Сеня, Сеничка, сметанная голова! Еще в бане давно не был, а то совсем как сметана!», и смеялись, поглядывая на Иосифа.
– Садись с нами, Линде! – сказал Броскин худому мальчику с еврейским лицом и ярким румянцем пятнами на скулах.
– Вы позволите? – спросил тот у Иосифа.
– Пожалуйста.
– Ты, Шурка, всех кавалеров на свой стол перетащишь; или гостей залучаешь по трактирам? – прокричала высокая женщина в платке, с широким, густо нарумяненным лицом, большим красным ртом и серыми, будто пьяными, томными глазами. Линде, отрекомендовавшийся типографщиком, тихо занимал Иосифа разговором, не обращая внимания на выкрики соседей. Но Броскин, не подавая виду, оказывается, внимательно следил за ходом ругательств, и, наконец, молча взяв палку с наверченной газетою, подошел к другому столу и, ударив по спине одного из мужчин, сказал: «Домой пора, господин хороший, – стерва-то давно в постель ладит». Все вскочили, и сразу ничего стало нельзя разобрать в общем шуме. Весь зал принял участие в скандале, по крайней мере, криком; женщина стояла уже держась за щеку, еще более покрасневшую, между тем как небритый толстый слуга взывал: «Господа, не скандалить, Александр Алексеевич, Ираида Дмитриевна, бросьте, нехорошо!»
– Тебе, Шурка, это так не пройдет!
– Ладно, после поговоришь; приходи завтра утром, давно бита не была!
– Зачем вы ее обижаете? – спрашивал Иосиф, меж тем как часть мужчин вступила в рукопашную. Мануфактурщик, кого-то поколотивший, притворился мертвецки пьяным, и его выносили ногами вперед, тщетно напяливая смятый котелок.
Иосиф не знал, как было поздно, когда они вышли на улицу. Давно не пивши, он был не трезв и как сквозь сон вспоминал, что они были еще где-то, что он плакал и Виктор его утешал, обнимая. Они шли под руку пешком с Виктором; Василий и Броскин следовали за ними, громко распевая, по мокрой, темной и пустой улице.
ebooksa