Из-за стенки послышался высокий женский голос, хриплый посетитель изредка вступал басом. Постучавшись, вошел Броскин приглашать к себе; от него пахло пивом, но в полумраке лампады, где не замечалась помятость его широкого, как солнце, лица, он казался моложе своих 26 лет. Он присел на кровать Виктора, продолжая уговаривать молодых людей не отказать в посещении.
Из рассказов пасынка Иосиф знал хорошо историю Броскина. Москвич, веселым и расторопным мальчиком поступил он к купцу Жолтикову, торговавшему древними иконами и всяческой другой стариной. Вдовый хозяин, женившийся второй раз, седым уже, на молодой женщине, брал в свои дальние поездки за стариной пригожего Сашу, и вскоре тот сделался почти главным помощником, не считая косого Зыкова, старшего приказчика. Ему даже сходили с рук кутежи и гульба, на которые неизвестно откуда добывались деньги. Даже когда старик Жолтиков умер и молодая вдова вышла за Зыкова, Броскин продолжал служить у них по старой памяти, пока дело, поднятое родственниками покойного, не заставило его оставить темную лавку с древностями. Молодая Зыкова оправдалась в отравлении мужа и мирно заторговала с новым супругом, но Саша, бывший главным свидетелем на суде, был уволен. Он тотчас женился на Марье Ильиничне, отдававшей комнаты нестрогим девицам и состоявшей их руководительницею, переехал в это тихое пристанище, продолжая, уже на свой страх, торговлю в разнос иконами по знакомым. За товаром отчасти он ездил сам, отчасти продавал оставшийся каким-то образом у него на руках, жолтиковский. Говорили кое-что про то время, когда лицо Саши еще не опухло от пьянства и женщин, когда любил его бездетный и скупой на ласки хозяин, но и рассказывать-то про то не хочется: мало ли чего со злобы наболтать можно.
Иосиф вспоминал все это, смотря на безоблачный лоб помещавшегося напротив него Броскина; сам он сидел в почетном углу с Виктором, каким-то старичком, глухим на одно ухо, и матерью Броскина, генеральскою нянькою. Остальные гости, кроме двух мальчиков, приехавших из Кронштадта, были известны Пардову: Кудрявцев, Линде, мануфактурщик; Ираида восседала среди них, блистая широким ярко нарумяненным лицом. Гости были уже не трезвы и говорили шумно и откровенно, и степенные рассказы генеральской няньки о детстве Саши, о попугае, хозяйских детях, – доносились как сквозь воду. Уже бренчали балалайки, и востроносые мальчики, похожие друг на друга, плясали вприсядку, раздувая пламя низко повешенных трех лампадок, – как Ираида закричала от печки:
– А где же твои дамы, Шурка, или все заняты?
Марья Ильинична замахала было руками, поводя глазами на Иосифа, но Броскин прервал ее:
– Брось, Ильинишна, гости не обессудят! – и наклонясь через стол к Пардову, продолжал: – Хор цыганок изволите пригласить? Они безобразничать не будут.
– Да, пожалуйста.
– Ну мне пора! – подобрав губы, заговорила нянька.
– Бросьте, мамаша, гости не обессудят: все свои.
– Я ничего, веселитесь себе, мне далеко – на остров ехать.
За ней безмолвно поднялся и глухой старичок. Вошедшие три женщины были встречены общими криками. Две, толстые, были в капотах с голыми руками третья, гладко прилизанная, в темной юбке и белой блузочке – барышней.
– Таня, Люба и Верочка, прошу любить и жаловать! – представлял Броскин вошедших, скромно севших за стол. Веселье увеличивалось, и было тесно уже плясать, так как за столом у окна сели играть в стуколку. Задевали за пустые бутылки на полу, и канарейки, разбуженные шумом, затрещали, вытягивая шеи.
Саша сел на низкий сундук рядом с переместившимся Иосифом и, полуобняв его, завел разговор о своих поездках. Запертые накрепко двухэтажные избы, высокие лесные горы, озера, реки, не замерзающие зимой редкие города, Толвуй, Шуньга – рисовались затуманенному Иосифу.
– Иногда не знаешь, не гадаешь, как на редкость набредешь. Раз, на колокольне окна были дивным «страшным судом» заставлены. Великороссийские попы разве в этом что понимают? За хлам чтут, а плакать надобно, какого высокого письма, какие «во имя» попадаются! Править посылаем в Москву на Преображенское…
– А разве здесь некому?
– Кому же? Только Тюлину, да Матвей-то глазами слаб стал, да и смолоду-то не шибко аккуратен был…
Толстая Танька, перестав пить, вплотную подошла к Пардову, говоря:
– Голубчик, отчего вы меня не поцелуете?
– Пошла, дрянь! Нашла с кем целоваться? Знаешь ли, кто это? – закричал на нее Саша и добавил, обнимая Иосифа: – Дайте я вас лучше поцелую.
– Я очень рад, – бормотал тот, когда Броскин, навалившись всем телом, поцеловал его в губы. Ираида, засмеявшись деланно и пронзительно, крикнула от карт:
ebooksa