От Фарер до Сибири

Из Находки в Нейве-сале

Питсери и его жена. – Подледный сетевой лов. – Как есть сырую рыбу. – Зимняя станция Нейве-сале. – Каждодневный ужин из сырой рыбы. – Лютый мороз. – Охота на лыжах с ружьем. – Враги в природе. – Клиенты и торговля. – Интеллигентные аборигены. – Именины заведующей станцией. – Мой отъезд из Нейве-сале

Питсери жил одиноко в чуме со своей женой. Они были интересной парой: она – жизнерадостная и бойкая, несмотря на свой возраст (на мой взгляд, ей было около 60 лет, притом что сами аборигены своего возраста не знают), он – деятельный и энергичный охотник и рыбак (летом Питсери охотился с ружьем на дельфинов, которых он добывал в больших количествах). Когда лед в Тазовской губе был крепким, мы ежедневно выезжали на санях в залив для ловли рыбы сетями. Для этого во льду в ряд через каждые полсажени прорубались лунки. К шесту длиной в две сажени леской привязывались сети, после чего все это помещалось под воду. При помощи вилкообразной ветки шест перемещался между лунками, затем поднимался, а сеть затягивалась подо льдом.

Ветер мел по кристально чистой, сверкающей поверхности. Проверять сети – занятие не для теплолюбивых. Нужно быстро работать руками, когда сеть поднимается наверх; потом ее нужно как можно быстрее опускать обратно в воду, иначе на ячейках появятся ледяные корки толщиной с палец и будет трудно затащить их обратно через достаточно узкую лунку. Если руки теряли чувствительность и коченели, мы их прижимали к телу, чтобы к ним опять прилила кровь.

Сети проверялись несколько раз за день, а время ожидания убивалось поддержанием себя в тепле: мадам Питсери прыгала на одной ноге, смеялась и рассказывала остроумные шутки, которые я вскоре начал понимать и ценить, Питсери тренировался бросать лассо или что-то вырезал на захваченной с собой рукояти топора, сидя на санях, к которым были привязаны наши олени, а я демонстрировал свое умение кататься на коньках, которые для аборигенов выглядели необычным средством передвижения. Мы наловили значительное количество рыбы – это вызвало у аборигенов большую радость, они были довольны и пребывали в хорошем настроении. После этого они прямо на льду должны были насладиться своим халлё (сырой рыбой) до возвращения на материк: и мужчины, и женщины энергично счищали шкуру с жирной, лакомой рыбы, потом нарезали большие ломти, клали их в рот и, проводя ножом снизу вверх, отрезали по кусочку, который тут же глотали. Я опасался за носы аборигенов, которые они могли задеть ножом, но мои опасения были беспочвенными – их техника была совершенно безупречной. Прошло немного времени, и я сам освоил этот способ поедания рыбы. Больше времени у меня заняло привыкание к употреблению сырой холодной рыбы без соли или какой-нибудь приправы, однако потом я стал предпочитать ее любому другому блюду – могущественна сила привычки! Аборигены считают, что сырая пища не только придает силы, но и полезна.

Мы остались в Тазовской губе до середины ноября, когда Питсери отправился с чумом, женой и оленями на юг, а я некоторое время пожил на станции Нейве-сале, которую у устья реки Пур в Тазовской губе основали англичане из Тюмени.

Зимнее предприятие г-на Уордроппера, расположенное сразу за Полярным кругом, состояло из большого красивого бревенчатого дома, который служил зимним общежитием для рыбаков и управляющих, двух амбаров и одной бани. К одному из фронтонов жилого дома был пристроен магазин со складом. Просторный чердак служил местом хранения рыболовных снастей (лесок, сетей) и пушнины. Общежитие состояло из гостиной, жилой комнаты и кухни с достаточно высокими потолками. В большую просторную гостиную, которая обогревалась плохо работающим старым очагом, ежедневно заходили множество клиентов из числа аборигенов; они садились за длинный стол, куда выносили чай и сухари из черного хлеба вперемешку с мякиной. Хлеб пекла на кухне, примыкающей к прихожей, пожилая повар-остячка Аграфена. К магазину примыкала жилая комната, служившая спальней. Когда работа завершалась, а аборигены уходили восвояси, мы – лютси (то есть русские), как нас называли аборигены, – вечером собирались для непринужденного общения на кухне, поскольку находившаяся на кухне большая печь с плитой позволяла поддерживать тепло, пусть порой и неравномерно. Снаружи мог быть сильный мороз, в стенах с короткими промежутками раздавался такой треск, что человек, не знакомый с местными условиями, подскакивал вверх, полагая, что дом взрывается. В начале декабря в отдельные дни мороз достигал 51–52 °R (около 66 °C): это была самая низкая температура, которую я мог замерить своим термометром. К счастью, у нас было чем топить. К берегу весьма широкой реки Пур у Нейве-сале летом прибивает множество бревен. Для двух русских рыбаков, оставшихся на зимовку, основным занятием было колоть дрова, а также отвечать за водоснабжение дома и убирать по утрам лед, который за ночь образовывался в прорубях, и т. д. До 1 декабря мы также занимались на реке подледным сетевым ловом рыбы.

Еда, которой мы питались в Нейве-сале, была столь полезной и питательной, сколь и скудной. На завтрак в 8–9 ч. утра подавались пирожки (жареные пшеничные булочки овальной формы, наполненные мелко порезанным сочным мясом) в сливочном или осетровом масле, на обед (в 12.30–13 ч.) – рыбный пирог (изделие из пшеничного теста, наполненный целиковой рыбой или рыбным филе), вкусный суп из оленины с мелко порезанными кусочками мяса или уха, а также жареная или вареная рыба. В качестве раритета на обеденном столе всегда стоял заполненный солью и специями судок. Между 3 и 5 ч. дня мы пили чай с пшеничным хлебом, а в 9 ч. вечера был ужин, который каждый божий день за тот месяц, что я провел на станции, состоял исключительно из посоленной сырой мороженой рыбы с уксусом и черным хлебом. Людям обычно нравился именно последний прием пищи за день. Впрочем, нас было не так уж и много на станции: два рыбака, приказчик и распорядитель со своей супругой, помимо меня и толстой пожилой поварихи Аграфены.

Всегда за полчаса до ужина рыбу забирали с маленького шлюпа без мачты, на котором летом жил распорядитель и который лежал вмерзший в реку неподалеку от дома. Рыбу помещали на деревянные подставки над плитой на кухне или очагом в гостиной, и спустя полчаса ее уже можно было резать ножом. После принятия сырой рыбы можно было ставить самовар, но это делалось редко – желудок плохо воспринимал горячий чай после мороженой сырой рыбы. По воскресеньям и праздничным дням мы часто получали пшеничный хлеб со свежей икрой и – если кто-то этого хотел – стопкой водки. Другой пищи на станции не было. На Нейве-сале я коротал дни, охотясь на горностаев, куропаток и песцов. По утрам, когда еще светало, я часто находил большие стаи куропаток внизу у реки или кудахчущими на фронтонах дома или даже прямо перед дверью. Если нужно было покинуть район своего каждодневного пребывания, следовало взять лыжи и выходить, пока звезды еще светили ярко, поскольку двух- трехчасового дня было не достаточно. Обычно по утрам при лунном свете можно было встретить белого песца, крадущегося по льду реки или между виднеющимися над снегом ивняками и вынюхивающего зайцев или куропаток. Часто во время своих ночных прогулок песцы вступали в бой с полярными совами. Это были беспощадные битвы, нередко заканчивавшиеся летальным исходом, где чаще всего побеждал песец, съедая убитого врага с потрохами, оставляя лишь голову и когти как символ победы.

Торговое местечко Нейве-сале

Хорошо вернуться в дом с морозной ночи, сменить одежду, помыться – тогда простой ужин кажется особенно вкусным, а за столом ведется беспечная беседа.

Заметно оживляли обстановку на станции аборигены, приходившие торговаться. Днем их легкие сани, запряженные оленями, стояли в длинных очередях снаружи, пока они сами заполняли прихожую так, что яблоку негде было упасть. Самое оживленное время для торговли было в начале зимы. Торговля в основном велась на бартерной основе, хотя также использовались и наличные деньги. Самой мелкой монетой, которую признавали аборигены, был рубль – серебряную и медную мелочь как средство платежей они не использовали. Хотя одно-, трех- и пятирублевые купюры имеют разную форму и окраску, многие аборигены различали их с трудом. Абориген хитер и осторожен, когда он ведет торговлю. Пушнину они носят на груди под малицей (нижней меховой рубашкой), свободно нависающей на бедра и стянутой поясом. Когда нужно продавать шкуры, абориген втягивает руку в рукав в область груди и вытаскивает ее обратно со шкурой. Всегда поначалу показывается самая простая и дешевая шкура. Покупатель хочет увидеть весь товар сразу и иногда верит, что продавец ему все показал, и прощупывает меховую рубашку аборигена, чтобы в этом окончательно убедиться. Однако в конечном итоге может оказаться, что абориген решил сохранить несколько лучших шкур на груди под одеждой, чтобы продать их за максимальную цену. Самыми ценными шкурами считаются песцовые и оленьи, причем последние существуют трех сортов: наплый, как правило, темно-коричневый, с оленя-одногодки, – из такой шкуры делаются прекрасные мягчайшие меховые кофты, цена ее в Нейве-сале 5–6 крон; пьеска – красивая мягкая шкура с молодого олененка, которая ценится больше всего и стоит в Северной Сибири 2–3 кроны; а также белоснежные шкуры, которые очень редки и пользуются большим спросом. За шкуру взрослого оленя платят от 60 копеек (1 копейка = 1/100 рубля = 2 эре) до 2 рублей в зависимости от качества. Цена на шкуру взрослого песца в зависимости от спроса на нее на рынках в Лондоне и Санкт-Петербурге за прошедший год составляла от 2 до 16 крон. Из других видов шкур, которые аборигены приносили в Нейве-сале, можно упомянуть заячьи, беличьи, росомашьи и горностаевые. В моем присутствии была продана шкура черного песца, за которую заплатили 75 рублей наличными. Большинство аборигенов, приходящие торговать, одеваются в новые красивые меховые одежды, которые придают им величественный вид.

Когда сани останавливаются и абориген скидывает гусь (внешнюю меховую накидку) перед тем как войти на станцию, под ним оказывается длинный сине-зеленый халат, надетый на малицу и имеющий примерно одинаковую с ней длину. При этом снизу виднеется белая отделка из собачьей шкуры, что производит весьма солидное впечатление.

Во время моего пребывания на станции отмечался именинник[47] жены распорядителя. Госпожа Димитрич сама наливала нам «вино» (водку с бальзамом), потчуя пирогами и вареньем из морошки. На обед подавали осетра, пироги, пельмени, или перемени[48] (порубленное мясо со специями, замешанное в пшеничном тесте и заваренное в воде; один пельмень имеет такие большие размеры, что едва помещается в рот).

Жизнь в Нейве-сале в целом была достаточно однообразной. 20 декабря я отправился с русским Хлебиковым, приехавшим за покупками в Нейве-сале, к нему домой в Южный Таз.

Глава X

Маленькая рыбацкая хижина в Северной Сибири

Снежный шторм. – Прибытие в зимний дом Хлебикова. – На охоте с капканом и ружьем. – Охота на волков в леденящий мороз. – О каждодневной жизни в хижине. – Аборигены-убийцы. – Двое мужчин из малого рода. – Слухи о нападении тунгусов. – Незнакомые амбаты. – Решение принято

В 1860 году семья из Туруханска открыла станцию на 67° с. ш. в Тазовской губе, где и поселилась. Г-н Хлебиков, который раньше был приказчиком в Нейве-сале, женился на дочери умершего основателя этой торгово-рыболовной станции. Здесь он сейчас и проживает с супругой, тещей и двумя детьми.

Расстояние от Нейве-сале до дома Хлебикова составляло около 150 верст. Мы выехали со станции в страшный снежный буран с двумя проводниками-юраками. Обоз с трудом пробивался через мягкий глубокий снег. Не прошли мы и полпути, как опустилась ночь. Погода становилась все более жуткой, вокруг нас бушевал снежный шторм, а олени не могли идти. Проводники также отказывались ехать дальше из опасения заблудиться. Олени были выпряжены и привязаны к саням, пока мы делали углубления в снегу между большими сугробами, чтобы сделать убежище от бушующей непогоды для ночлега. Пролежав там несколько часов, почти целиком покрытый снегом и совершенно замерзший, я встал и увидел, что аборигены снова запрягают оленей. Еще мела метель, однако снегопад прекратился, а в небе светили звезды. После этого мы отправились дальше в путь. К ночи мы доехали до станции Мамеово зимовье, построенной в 1870 году русским Мамеовым и еще действующей. Там нас радушно приняли, а на следующий день перед обедом обоз продолжил свой путь к жилищу Хлебикова.