2) Я назвал отца Ганнибала Гасдрубалом. Эта ошибка выглядела особенно досадной, зато сильнее прочих убедила меня в правильности моего взгляда на такого рода ошибки. В истории Баркидов[184], полагаю, редкий читатель осведомлен больше автора, который допустил ошибку и проглядел ее при чтении корректуры. Отцом Ганнибала был Гамилькар Барка, а Гасдрубалом звали брата Ганнибала, а также его шурина – предшественника во главе карфагенского войска.
3) Я утверждал, что Зевс оскопил и сверг с престола своего отца Кроноса. Вышло, что я передвинул это злодеяние по ошибке на целое поколение: согласно греческой мифологии, так поступил Кронос со своим отцом Ураном[185].
Как же объяснить то обстоятельство, что моя память мне изменила, хотя в остальных случаях, как могут убедиться читатели данной книги, она исправно предоставляла к моим услугам самый отдаленный и малоупотребительный материал? А еще – как я, при трех тщательнейших корректурах, проглядел эти ошибки, словно пораженный слепотой?
Гете сказал о Лихтенберге: «Там, где он шутит, обычно таится некое затруднение». Точно так же о приведенных выше примерах из моей книги можно было бы сказать, что где встречается ошибка, там следует предполагать вытеснение. Вернее, неискренность, искажение, основой которой служит опять-таки вытеснение. При анализе сновидений, приводимых в книге, я был вынужден по самой природе тех тем, на которые распространялось содержание снов, обрывать, с одной стороны, анализ прежде полного его осуществления и смягчать, с другой стороны, ту или иную нескромную частность, слегка ее искажая. Иначе нельзя было поступить – разве что отказаться вообще от приведения примеров. У меня не было выбора, это неизбежно вытекало из особенности, присущей сновидениям: они служат способом выражения для вытесненного, т. е. не подлежащего осознанию материала. Несмотря на это, в книге все же осталось, по-видимому, достаточно много таких примеров, способных шокировать щепетильных людей. Правда, я не преуспел в том, чтобы исказить или спрятать материал с известным мне продолжением, не оставив ни малейшего следа этих попыток. То, что я желал вытеснить, нередко прокладывало себе дорогу против моей воли в область излагаемых фактов и проявлялось в форме ошибок, для меня незаметных. В основе всех трех примеров выше, к слову, лежит также общая тема: эти ошибки суть производные вытесненных мыслей, связанных с моим покойным отцом.
1) Кто даст себе труд прочесть проанализированный сон, тот заметит – частью прямо, частью из намеков, – что я оборвал анализ на мыслях, которые при продолжении обнаружили бы недоброжелательную критику моего отца. В этой цепочке мыслей и воспоминаний можно найти одну неприятную историю, в которой замешаны книги и некий господин, с которым мой отец вел дела, по фамилии Марбург (то же название выкрикнул разбудивший меня кондуктор). При анализе я хотел скрыть этого господина от себя и от читателей, а он отомстил, забравшись туда, где ему быть не следовало, и превратил название родины Шиллера из Марбаха в Марбург.
2) Ошибка, благодаря которой я написал «Гасдрубал» вместо «Гамилькар», назвал брата отцом, была допущена в контексте моих гимназических мечтаний о Ганнибале и моего недовольства поведением отца по отношению к «врагам нашего народа»[186]. Я мог бы продолжить изложение и рассказать, как мое отношение к отцу изменилось после поездки в Англию, где я познакомился с живущим там сводным братом, сыном отца от первого брака. У моего брата есть старший сын одного возраста со мной. Так что вполне естественным для меня было мечтать, что все могло бы сложиться иначе, будь я сыном не своего отца, а брата. Эти вытесненные мечтания и исказили текст моей книги в том месте, где я оборвал анализ, заставив подменить имя отца Ганнибала именем брата.
3) Влиянию воспоминаний о том же брате я приписываю и третью ошибку, когда передвинул на целое поколение мифическое злодеяние из мира греческих богов. Из того, в чем меня убеждал мой брат, одно утверждение надолго задержалось в моей памяти. «Что касается образа жизни, – сказал он мне, – то не забывай, что ты принадлежишь, в сущности, не ко второму, а к третьему поколению, считая от отца». Наш отец женился впоследствии вторично и был, таким образом, намного старше своих детей от второго брака. Указанную ошибку я сделал как раз в том месте книги, где рассуждал о сыновней почтительности.
Несколько раз случалось также, что мои друзья и пациенты, чьи сны я излагал или намекал на них при анализе, обращали мое внимание на то, что я неточно передаю пережитое нами совместно. Здесь опять впору говорить об исторических ошибках. После замечаний я рассматривал заново отдельные случаи и снова убеждался, что припоминал неправильно фактическую сторону дела лишь там, где при анализе что-либо намеренно искажал или скрывал. Значит, перед нами вновь незамеченная ошибка, которая занимает место намеренного умолчания или вытеснения.
От такого рода ошибок, проистекающих из вытеснения, резко отличаются другие, обусловленные действительным неведением. Например, именно незнание побуждало меня, когда посетил Эммерсдорф-на-Дунае, думать, что я побывал на месте упокоения революционера Фишгофа[187]. Дело в том, что два населенных пункта имеют одинаковое название – Эммерсдорф Фишгофа находится в Каринтии, а я этого попросту не знал.
4) Еще одна пристыдившая меня и вместе с тем поучительная ошибка – пример временного невежества, если можно так выразиться. Как-то пациент напомнил мне о моем обещании дать ему две книги о Венеции, по которым он хотел подготовиться к своему пасхальному путешествию. «Я уже отложил их для вас», – ответил я и пошел за книгами в свою библиотеку. Но вообще-то я совсем забыл отобрать книги, будучи не слишком доволен предстоящей поездкой моего пациента, в которой видел ненужное нарушение курса лечения и материальный ущерб для врача. В библиотеке я поэтому на скорую руку отыскал те две книги, которые имел в виду. Одна из них называлась «Венеция. Город искусства»; кроме того, у меня вроде бы должно было быть историческое сочинение из подобной же серии. Верно, вот оно: «Медичи»; я взял книгу, принес ожидавшему меня пациенту – и в смущении признал свою ошибку. Я прекрасно знал, что Медичи никак не связаны с Венецией, но в тот миг не счел свой выбор неправильным. Пришлось проявить справедливость: я так часто указывал моему пациенту на его собственные симптоматические действия, что спасти свой авторитет в его глазах мог, лишь честно признав скрытые мотивы своего нерасположения к его поездке.
Удивительно, насколько стремление к правде сильнее у людей, чем обыкновенно предполагаешь. Быть может, занятия психическим анализом в некоторой степени повинны в том, что я не могу лгать. Стоит мне предпринять такую попытку, как я тотчас же совершаю какую-нибудь ошибку или другое действие, которое выдает мою неискренность. Так было в примере выше и во всех, приведенных ранее.
Среди всех оплошностей механизм ошибок памяти обнаруживает наименьшую связанность. Иными словами, наличие ошибки служит всего-навсего общим указанием на то, что соответствующей душевной деятельности приходится выдерживать борьбу с какой-либо помехой, причем сам характер ошибки не предопределяется свойствами скрытого расстройства. Задним числом следует отметить, что во многих простых случаях обмолвок и описок надо предполагать то же самое. Всякий раз, допуская обмолвку или описку, мы имеем право говорить о какой-то помехе вследствие душевных процессов, лежащих вне нашего намерения; но нужно признать, что обмолвки и описки нередко повинуются законам сходства, удобства или стремления к спешке, а расстройству не удается наложить собственную печать на ошибку, возникающую в результате обмолвки или описки. Лишь благоприятный словесный материал дает возможность определить ошибку, но также и ставит ей предел.
Чтобы не ограничиваться только собственными ошибками, я приведу еще несколько примеров, которые с тем же основанием можно было бы отнести в разряд обмолвок и неловкостей; правда, строгая категоризация не имеет особого значения, ибо все эти явления сходны друг с другом.
5) Я запретил своему пациенту звонить по телефону девушке, которую он любил, но с которой собирался порвать, так как каждый разговор вновь разжигал в нем душевную борьбу. Вместо этого ему следовало письменно сообщить ей свое последнее слово, пусть даже имелись известные трудности в доставке корреспонденции. В час дня он пришел ко мне и поведал, что нашел способ обойти эти трудности, и спросил между прочим, может ли он сослаться на мой врачебный авторитет. Спустя час он углубился в составление письма, но вдруг прервал сочинение и сказал находившейся тут же матери: «Я позабыл спросить профессора, можно ли упомянуть в письме его имя». Поспешил к телефону, попросил соединить с таким-то номером и спросил в трубку: «Господин профессор уже пообедал? Можно его попросить к телефону?» В ответ он услышал: «Адольф, ты с ума сошел?» Этот изумленный голос принадлежал той самой девушке, с которой ему по моему настоянию надлежало прекратить общение. Пациент «ошибся» и вместо номера врача назвал номер девушки.
6) Молодой даме предстояло нанести визит на Габсбургергассе («Габсбургскую улицу») подруге, которая недавно вышла замуж. Она говорила об этом за семейным столом, но по ошибке сказала, что ей нужно на Бабенбергассе («улицу Бабенберга»). Кто-то из домочадцев со смехом обратил ее внимание на эту ошибку – или оговорку (как угодно), – которую она сама не заметила. За два дня до этого события в Вене провозгласили республику; черный и желтый цвета исчезли с улиц, их сменили цвета старой Остмарки – красный-белый-красный, а Габсбургов свергли[188]. Наша дама представила смену династии через адрес своей подруги. В Вене и вправду есть широко известная улица Бабенберга, но это «штрассе», а не «гассе», и ни один венец не скажет иначе[189].
7) В одной загородной местности некий школьный учитель, бедный, но привлекательный молодой человек до тех пор ухаживал за дочерью столичного домовладельца, пока девушка страстно не влюбилась в него и не убедила свою семью согласиться на их брак, несмотря на разницу в положении и расовые различия. Однажды учитель написал брату письмо, в котором говорилось: «Девушка нисколько не красивая, но очень милая, и этого было бы достаточно. Но решусь ли я жениться на еврейке, не могу тебе еще сказать». Письмо это попало в руки невесте, и брак расстроился. А брат учителя был сильно изумлен полученными любовными излияниями. Тот, кто сообщил мне обо всем этом, уверял, что здесь налицо ошибка, а не ловко подстроенная западня. В другом случае дама, недовольная своим прежним врачом, но не желавшая прямо ему отказывать, тоже перепутала письма. Тут, по крайней мере, я могу удостоверить, что этот обычный водевильный прием был применен не в силу сознательной хитрости, а в результате «ошибки».
8) Брилл (1912) рассказывает о даме, которая спросила его насчет новостей об общей знакомой и при этом по ошибке назвала ее девичью фамилию. Когда ее внимание обратили на эту ошибку, она была вынуждена признать, что ей не нравился муж этой дамы и что она вообще очень недовольна этим браком.
9) Вот ошибка, которую также можно назвать оговоркой. Молодой отец явился в соответствующее учреждение, чтобы записать в книгу актов о рождении свою вторую дочь. Когда его спросили, как зовут ребенка, он ответил: «Ханна», а в ответ чиновник уведомил, что у него уже есть ребенок с таким именем. Можно заключить отсюда, что вторая дочь была для него менее желанной, чем первая.
10) Добавлю еще несколько наблюдений по поводу путаницы в именах; разумеется, их вполне можно было бы поместить и в другие главы настоящей книги.
У матери трех дочерей две давно замужем, а младшая все еще ждет своей судьбы. На обеих свадьбах дама, подруга семьи, преподносила один и тот же подарок – дорогой серебряный чайный сервиз. Каждый раз, когда речь заходит об этом чайном сервизе, мать делает ошибку, говоря, что тот принадлежит третьей дочери. Ясно, что эта ошибка выражает желание матери, чтобы последняя дочь тоже вышла замуж – в предположении, что ей будет сделан такой же свадебный подарок.
ebooksa