Сны эту ночь мне снились то мрачные, то сладострастные. Я спорил, бранился с Стар<чевским>, изъявлял свое негодование в самых диктаторских оборотах, поражал всех ужасом и благоговением. Это редкая вещь, тем более, что во сне человек является всегда уступчивым и трусливым подлецом. Эротические грезы будут мешать моему спокойствию в деревне. Дрентельн заметил весьма ловко, что много общего в пьянстве запоем и в <...> втихомолку. С этой стороны я пьяница и должен стараться, если не о искоренении порока, то по крайней мере о введении его в должные границы. Потому-то четыре месяца уединенного воздержания не будут для меня лишеньем.
(...) происходить где-нибудь в саду или на эспланаде. Прощание. Старый немецкий князь, лицо смешное, вроде барона фон дер Тер Трунка в «Кандиде»[252], ярится и готовится встретить французов со своим войском из сорока человек. Он бил французов при Росбахе[253]. Француз-парикмахер! Он не знает ни про республику, ни про Бонапарта. Принцесса уезжает под прикрытием свиты посланника. Слухи идут о том, что французы уже близь города. Начинается смешная сцена, — князь строит свою пехоту, двух гусар, двух драгун, одного трубача и велит ему играть марш. Все потрясают оружием и идут на бой. В это время слышен выстрел, все войско и вся компания разбегается.
Является эскадрон французов, начальник приказывает скакать и ловить невесту наследника британского престола. Прочитав в депеше, что ей 17 лет и что у нее голубые глаза, он сдает начальство старшему и едет сам. Шутки французов, взятие дворца.
Акт второй. Уединенный замок, около Франкфурта на Майне или где-нибудь ближе к морю. Утро занимается. В комнате сидит герцог Аргайльский с обнаженной шпагой и пистолетами, вдали видны английские часовые. На задней двери надпись: комната ее в<ысочества> принц<ессы> Каролины, на другой: фрейлины е<е> в<ысочества>. Путешествие совершенно благополучно, принц уже едет встретить невесту и прислал часть своей свиты,
Является невзначай принц Валлийский и смеясь благодарит невесту за успешную хитрость. «Ты думал, — дружески говорит он герцогу, — учить этикету 17-летнюю принцессу, теперь она тебя проучила». — «Так это была шутка?» — спрашивает герцог. Принц объявляет ему, что получая его письма о missis L., он передал их Каролине с инструкциями. Тогда герцог берет свою шпагу и кидает ее к ногам принца, отказываясь от его дружбы и подданства. Эффект.
Но принц Валл<ийский> великодушен и готов сотворить новый театральный эффект. Он обнажает свою шпагу, поднимает шпагу герцога и подает ему ее, а потом становится в позицию, предлагая всевозможное удовлетворение. «Вы победили, государь!» — отвечает герцог, цалуя его руку. Принцесса говорит что-нибудь печальное, ибо сама влюбилась в провожатого своего.
Не правда ли, пьеска именно по средствам и галантности гг. Иевлева, Семихатова, Григорьева и Прусакова. А Жулева, с которой я недавно познакомился на водах, миленькая горничная, была бы славной принцессой Каролиной. Герцога бы покойному Каратыгину, вот вышел бы хлыщ!
Я дивлюсь, где брали великие люди время на свой дневник? Этот сегодняшний лоскут съел у меня более получасу!
Вчера был у нас Томсон с женой и поп Василий. Испортили вечернюю работу. Написал Маслову извещение о приезде.
Какое-то скрытое и острое расстройство желудка — вещь, доселе не бывавшая со мной в деревне. Встал поздно и кисло, но все-таки работал деятельно. Вчера получил приглашение на обед к предводителю, где мне предстоит воззрение на одну из красавиц Гдовского уезда. В одиночестве все принимает необыкновенные размеры, так что она мне может и может очень понравиться. Нас начинает тревожить продолжительное непоявление Вревской, — если что-нибудь случится с мисс Мери, я повергнусь в отчаяние. Прошлый год, летом, мне приснилось, что эта девочка умерла на моих руках, и я решительно рыдал, уже проснувшись. Что со временем выйдет из этого дитяти?
Вчера я пожалел, что здесь нет Григоровича. Наш староста Осип — тип неоцененный. Это смешение добродушия, юмору, глупости и приятной хитрости никем не было изображено. Потом его язык и особые выражения, только ему принадлежащие, — верх совершенства. Хороший также ему сюжет: староста детковский, которого так поразило известие о казенном взыскании, что он сбежал из дому и ждет свою барыню на перекрестке. Он почему-то думает, что его поведут на веревочке и подвергнут сраму. Повестку из суда он всюду с собой носит и третьего дни показывал ее мне с таинственно-отчаянным видом.
Женщина, не способная занять мужа, похожа на скупую маменьку, которая кормит своих детей подло и, когда они не едят, начинает беспокоиться и сокрушаться о том, не больны ли они.
Пошлая, но забавная острота о феномене — сне после обеда.
Вальт<ер>-Скоттова заметка о пользе получаса в день, употребленного на известное занятие, оказалась полезною не относительно стихов, но по поводу чтения. В несколько дней я перечел все комедии Шеридана, сам не зная, как и когда[254]. Живость, свежесть, юношеская грация «Rivals»[255] удивительны — одну подобную пиесу я знаю только — «Женитьбу Фигаро». Так и видно, что вещь написана под влиянием любви и любви счастливой. «Школу злословия» я еще не дочел снова, начало ее чрезвычайно впадает в карикатуру, но остроумнейших выходок бездна. Однако как художник Шеридан крайне слаб — все его лица или карикатуры, или преувеличения. Островский несравненно выше, а попробуй это написать — возопиют, и пожалуй, цензура подымется! В какое время мы живем, когда нельзя даже хвалить своей русской славы![256] «Путешествие в Скербро» весьма замечательно как переделка старой комедии безнравственных времен. Со всеми изменениями, сделанными Шериданом, что за свиньи и мерзавцы все действующие лица! Тут-то начинаешь чувствовать, что значит нравственное начало в произведениях фантазии. Как в темноте ценишь цену света, так при чтении этой мерзостыни начинаешь понимать то, чего в ней нет. В этом отношении можно грянуть таким парадоксом: нет ничего нравственнее чтения безнравственных творений.
Шеридан есть maitre d"hotel[257] гастрономов чтения, как Бомарше. Что б ни говорили наши художники, простота и описание Петров Иванычей не возвысят словесности. Да если б и возвысили, за что же гастрономам сидеть на щах и каше. Я ценю себя, потому что кстати стал подавать публике cotelettes a la poivrade[258], которые так любил покойник (в моральном отношении покойник) Соляников у Дюссо. (Эти 20 строк съели полчаса. Извольте вести дневник!)