Даниэль Деронда

– Я терпелив, – ответил Деронда, – и готов выслушать все, что вы сочтете нужным изложить.

– Вы видите, что я умираю, – спокойно, словно экономя силы, продолжил Мордекай. – Вы видите и то, что я напоминаю человека, стоящего в полосе отчуждения, чьи речи будут встречены с жалостью и сочувственными вздохами. День заканчивается – свет тускнеет, и скоро мы уже не сможем различить друг друга. Но вы пришли вовремя.

– Я очень рад, что успел, – с чувством ответил Деронда. Он не сказал: «Надеюсь, вы во мне не ошибаетесь», – решив, что само слово «ошибаетесь» в эту минуту прозвучало бы жестоко.

– Однако скрытые причины, побудившие меня обратиться к вам, возникли давным-давно, – продолжил Мордекай. – Все началось в юности, когда я учился в другой стране. Тогда дорогие сердцу идеи явились потому, что я был евреем. Я должен был их осуществить потому, что чувствовал, как в груди бьется сердце моего народа. Эти идеи наполнили мою жизнь: вместе с ними я заново родился. Я воспринимал это сердце, эти руки, – он пылко прижал к груди, а потом вытянул перед собой бледные иссохшие руки, – сон и бодрствование, работу, которой кормил свое тело, и пейзажи, которыми радовал взор. – Все это я воспринимал как топливо для божественного огня. Но тогда я поступал так, как поступает человек, бесцельно скитавшийся по миру и начертавший свои мысли на скалах. А прежде чем я успел исправить ошибку, пришли тревога, тяжелый труд, болезнь и заковали меня в железные цепи, разъедающие душу. Тогда я спросил себя: «Как сохранить свой дух, чтобы он не погиб вместе с телом?»

Мордекай умолк, чтобы восстановить потраченные на горячий монолог силы и обуздать волнение. Деронда не осмелился произнести ни слова: тесное пространство заполнила благоговейная тишина. Вскоре Мордекай продолжил:

– Но вы можете неправильно меня понять. Я говорю не как невежественный мечтатель, постигающий старые идеи, не представляя, что они устарели; не как человек, никогда не прикасавшийся к великому источнику мирового познания. Англия – родина моего бренного тела, однако истинная моя жизнь была вскормлена в Голландии, у ног брата матери – ученого раввина. После его смерти я отправился учиться в Гамбург, а потом в Геттинген, чтобы глубже понять как свой народ, так и неиудейский мир, и испить знание из всех источников. Я был молод, свободен. И не испытывал крайней нужды, но выучился ремеслу, сказав себе: «Пусть моя судьба сравнится с судьбой Иехошуа бен Ханания[61]; после страшного погрома он зарабатывал на хлеб изготовлением иголок, хотя в молодости пел на ступенях храма и сохранил память о днях славы. Пусть мое тело существует в бедности, а руки устают от тяжкого труда – душа все равно останется храмом, где живут сокровища знаний, а в святилище таится надежда». Я знал, что выбрал. Все вокруг говорили: «Он питается мечтами», – и я не спорил, поскольку именно мечты созидают и двигают мир. Я чувствую и постигаю мир таким, каков он есть и каким его заново создаст мечта. Так что вы слушаете не того, кто бредит, неистовствуя вдалеке от сограждан.

Мордекай умолк, а Деронда почувствовал, что это молчание – ожидание надежды, и проговорил:

– Окажите мне честь: поверьте, что я вовсе не склонен считать ваши слова бредом. Я слушаю и стараюсь вас понять без тени предубеждения, тем более что обладаю опытом, который заставлял меня интересоваться историей духовного предназначения, которое люди добровольно избирают в юности.

– Духовное предназначение, – повторил Мордекай и с сомнением уточнил: – В юности? Но моя душа созрела еще в детстве. Она жила среди людей, возродивших в Средние века наш древний язык и соединивших веру наших отцов с философией неиудеев. Моя душа путешествовала по Испании и Провансу; спорила с Ибн Эзрой[62]; бороздила моря вместе с Иегудой Галеви[63]; слышала воинственные крики крестоносцев и стенания попранного Израиля. Обретя дар речи, она заговорила на древнем языке, оживленном кровью их страсти, их печали, их мученической веры.

Мордекай снова умолк, но тут же громко, хрипло прошептал:

– Пока эта душа заключена во мне, она не познает ничего иного.

– Значит, вы писали только на иврите? – спросил Деронда.

– Да… – ответил Мордекай с глубокой печалью. – В юности я забрел в эту одинокую пустыню, не чувствуя, что это пустыня. Вокруг стояли ряды великих усопших, и они меня слушали, но вскоре выяснилось, что живые глухи к моим стихам. Поначалу жизнь казалась долгой дорогой. Я осознал, что часть еврейского наследия заключается в неизбывном терпении; другая часть состоит в искусстве постигать разнообразные методы и находить плодородную почву там, где другие земледельцы приходят в отчаяние. Но Предвечный решил иначе. Мне довелось пережить тяготы, знакомые огромному большинству тех, кто рожден женщиной: меня настигли семейные проблемы. Пришлось работать и заботиться не только о себе. Затем я снова оказался в одиночестве, но ангел смерти уже повернулся и поманил своим крылом, и с тех пор я постоянно ощущал на своем пути его присутствие. Но я не оставил своего дела, я умолял о внимании и помощи. Я обращался к сынам нашего народа – богатым, влиятельным и знатным евреям, но никто не хотел меня слушать. Я встречал осуждение или жалость, получал милостыню. Ничего странного. Я выглядел бедным и повсюду носил с собой узелок с письменами на иврите. Я говорил, что наши главные учителя совращают нас с истинного пути. Ученые и торговцы были слишком заняты, чтобы меня слушать. Один из них презрительно заявил: «Книга мормонов никогда не зазвучит на иврите; если ты собираешься обратиться к нашим образованным мужам, то вряд ли сможешь чему-нибудь их научить». И в этом он не ошибся.

В последних словах послышалась горькая ирония.

– Но хоть вы и приучили себя писать на иврите, мало кто владеет английским языком более совершенно, – заметил Деронда, желая намекнуть на новую попытку, в которой он и сам мог бы оказать содействие.

Мордекай медленно покачал головой и ответил:

– Слишком поздно. Слишком поздно. Я больше не могу писать. Все мои сочинения будут напоминать вот это мучительное дыхание. Однако дыхание может вызвать хотя бы жалость, а сочинения – нет. Если я начну писать на английском, то стану похож на человека, созывающего ударами по деревянной доске тех, кто привык к звону колокола. Душа моя чутко слышит фальшивые ноты в родной речи, а новые сочинения уподобятся вот этому телу. – Мордекай развел руками. – В глубине его может таиться Руах-хаа-Кодеш[64] – дыхание божественной мысли, однако люди улыбнутся и воскликнут: «Бедный еврей!» – причем шире прочих улыбнутся сыны моего народа.

Мордекай опустил руки и печально склонил голову, словно на миг утратил надежду. Вызванное собственными словами отчаяние парило над ним, крыльями затмевая солнце. Он внезапно погрузился во тьму.

– Я сочувствую вам. Искренне сочувствую, – проговорил Деронда чистым глубоким голосом, который сам по себе нес утешение. – Но простите, если говорю поспешно: то, что вы написали, вовсе не обречено на безвестность. Доступны средства к напечатанию вашего труда. Если вы готовы положиться на меня, то заверяю вас: я сделаю все необходимое, чтобы люди прочитали ваши творения.

– Этого мало, – быстро ответил Мордекай с прежней энергией. – Надежды мои простираются значительно дальше. Вы должны не только помочь, но и стать моей душой: верить в то же, во что верю я; действовать по моим законам; разделять мои надежды; созерцать те образы, на которые я указываю; видеть славу там, где вижу ее я! – С этими словами Мордекай подошел к Деронде и крепко сжал его руку. От лица старика словно исходило сияние. Была видна его непоколебимая уверенность в Деронде. – Вы станете продолжением моей жизни, – заговорил он снова. – Она возродится в вас и даст плоды. Вам достанется столетиями копившееся наследие евреев. На моем коротком веку целые поколения встретились в моей душе, как встречаются люди на мосту, передавая друг другу свои мысли и чувства. Мост уже не выдерживает, того и гляди рухнет, но я нашел вас. Вы пришли вовремя, чтобы принять наследие, которое отвергнет нечестивый сын только потому, что земли, усеянной могилами, не должны коснуться ни плуг, ни борона, ни лопата золотоискателя. Вы примете священное наследие иудеев!