Даниэль Деронда

– Говорите, что должны сказать, но, пожалуйста, без извинений, – заявила Гвендолин таким тоном, словно разговаривала с похитителем собак, пришедшим требовать вознаграждение за спаниеля, которого сам же и украл.

– Я хочу напомнить о том, что случилось до вашей помолвки с мистером Грандкортом, – продолжил Лаш, платя высокомерным тоном за ее презрение. – Во время прогулки в Карделл-Чейсе вы встретились с леди, которая поведала вам о своем положении в отношении мистера Грандкорта. С ней были дети – в частности, чудесный мальчик.

Губы Гвендолин побледнели почти так же, как щеки. Речь этого человека напоминала лезвие острого ножа, безжалостно резавшего кожу, но даже негодование относительно посредничества Лаша тонуло в гуще других чувств – темных и тревожных, как толпа призраков.

– Мистер Грандкорт давно знает, что вам было заранее известно об этом неудачном романе, и считает справедливым довести до вашего сведения свои намерения в этом вопросе. Речь идет о недвижимости и перспективах. Если у вас возникнут возражения, не сочтите за труд сообщить мне о них. Сам он, разумеется, предпочитает не обсуждать эту тему. Будьте любезны прочитать вот это. – С этими словами Лаш встал и передал ей свернутый лист.

Решившись не проявлять чувств в присутствии этого гадкого субъекта, Гвендолин не ожидала услышать о том, что Грандкорт знал, при каких условиях она согласилась выйти за него замуж. Она не осмелилась протянуть руку, чтобы принять бумагу: дрожь стала бы слишком заметной. С минуту Лаш стоял, протягивая документ и прожигая Гвендолин взглядом. Наконец она нашла в себе силы едва слышно, но все-таки надменно произнести:

– Положите на стол. И выйдите в другую комнату, пожалуйста.

Лаш повиновался и, сев на стул в маленькой гостиной, подумал: «Миледи изрядно дрожит. Она не представляла, какой окажется плата за этот великолепный артефакт по имени Хенли Грандкорт». Однако он считал, что девушка без гроша в кармане устроилась лучше, чем имела право надеяться. К тому же для своих лет и возможностей она оказалась необыкновенно ловкой. Ее обещание Лидии ничего не значило, а бегство за границу, вероятно, оказалось гениальной хитростью.

Гвендолин тем временем собиралась с духом, чтобы прочитать бумагу. Выхода не было. Этого требовали все ее чувства – гордость, стремление к сопротивлению, мечты о свободе, раскаяние, ужас перед наказанием свыше. Однако поначалу смысл слов не проникал в сознание. Когда же наконец она разобрала, то стало ясно следующее: если в результате ее брака на свет не появится сын, своим наследником Грандкорт назначает маленького Хенли. Это единственное, что интересовало Гвендолин. Следующий пункт, касающийся ее обеспечения после смерти Грандкорта – несколько тысяч и пожизненное владение поместьем Гэдсмер, – она прочитала вскользь: того, что узнала, было достаточно. Теперь она могла отпустить ожидавшего в соседней комнате человека с дерзкой решимостью, которая воскресла при мысли, что это распоряжение насчет наследства означало конец ее унижениям и рабской зависимости.

Спрятав листок между страницами первой попавшейся книги, Гвендолин приняла величественный вид и прошла в соседнюю комнату, где ее ждал Лаш. Увидев Гвендолин, он немедленно поднялся. Она же остановилась в нескольких шагах от него и после мгновенной паузы произнесла:

– Передайте мистеру Грандкорту, что его распоряжения в полной мере совпадают с моими желаниями, – после чего неторопливо вышла.

Лашу оставалось только восхититься ее грациозной спиной и непреклонной силой духа. Он и в самом деле не желал ей большего наказания и был рад, что теперь можно отправиться на ленч в клуб, где его ждал салат из омаров.

А чего ждала Гвендолин? Вернувшись домой, муж нашел ее в амазонке – готовой отправиться вместе с ним на верховую прогулку. Она не собиралась впадать в истерику или ложиться в постель, ссылаясь на болезнь, а решила действовать в духе полученного сообщения, не давая себе времени на мучительные раздумья. После ухода Лаша она вызвала горничную и с обычной тщательностью переоделась. Несомненно, муж своим завещанием собирался произвести на нее грандиозное впечатление. Что ж, вскоре она, возможно, докажет ему, что это впечатление было совершенно противоположным тому, которого он ожидал. Однако сейчас единственное, что можно было сделать, это проявить вызывающее удовольствие от того, что планировалось как оскорбление. Не осознанно, а скорее инстинктивно пришло понимание, что любая реакция, хотя бы отдаленно напоминающая ревность, стала бы непростительным самоунижением. У нее не было времени обдумать, что предпринять в будущем; наверняка она знала лишь то, что должна поразить мужа своей невозмутимостью, сделав вид, что не видит поводов для волнения. Она не только поехала вместе с ним на прогулку, но и отправилась на званый обед, не нарушив обычной манеры общения. И даже – что удивительно – отказалась взять платок, случайно надушенный горничной духами, которые не нравились Грандкорту. Гвендолин не желала стать объектом отвращения для ненавистного мужа: все отвращение должно было оставаться на ее стороне.

Но отбросить однажды пришедшие мысли все равно, что пытаться говорить, не слыша собственного голоса. Рожденная страстью мысль подобна воздуху и проникает всюду: поклоны, улыбки, разговоры, остроумные замечания похожи на соты, где подобные мысли скапливаются по собственному желанию, далеко не всегда обладая вкусом меда. Не оставаясь в одиночестве, в течение нескольких часов Гвендолин окончательно заблудилась в лабиринте раздумий, выбирая и отвергая пути для безопасного выхода. Сама того не осознавая, она переживала, что все ее прошлые поступки муж воспринимал в свете самых низменных побуждений. Она вспоминала сцены его ухаживания, переживая их с новым, горьким пониманием полной осведомленности Грандкорта. Зная его, теперь она понимала, что он с большим удовольствием поборол ее безмолвное сопротивление и со дня свадьбы постоянно испытывал холодное ликование от обладания воображаемым секретом. «Буду настаивать на раздельном проживании» – такое решение первым пришло ей в голову. Его сменило следующее: «Оставлю его, даже если он не согласится. Назначение мальчика наследником – это мое искупление». Однако ни в темноте, ни при свете дня Гвендолин не могла представить возможность воплотить это решение в жизнь. Разве могла она вернуться в свою семью, сделав несчастными родных и став объектом скандала в покинутом ею обществе? Какое будущее ожидало миссис Грандкорт после возвращения к матери, которая вновь погрязнет в нищете, тогда как главным оправданием брака Гвендолин послужило благополучие миссис Дэвилоу? Недавно дядя и Анна приезжали в Лондон, и хотя желание остановиться у Рекса освободило ее от необходимости пригласить их на Гросвенор-сквер, краткий визит помог ярче представить, что значило бы возвращение в семью. Что она могла бы сказать в оправдание бегства? Дядя приказал бы немедленно вернуться к мужу. Мама заплакала бы. Тетушка и Анна посмотрели бы на нее с тревожным недоумением. Муж подчинил бы ее своей воле. «Буду настаивать на раздельном проживании!» Легко сказать. С чего же начать? На что жаловаться? Каждое слово могло послужить только ее собственному обвинению. «Если уж мне суждено быть несчастной, – звучал в мыслях мятежный рефрен, – то лучше держать это несчастье при себе». Больше того, осознание правды снова и снова напоминало о том, что она не имеет права жаловаться на заключенную сделку и тем более нарушать ее.

Среди доводов, побуждавших Гвендолин повиноваться судьбе, одним из главных было инстинктивное болезненное осознание, что, бросив мужа, она расстанется и с Дерондой. Вспоминая свое поведение с ним и представляя себя разведенной женщиной в сомнительном положении, она испытывала острое смущение. Что бы он сказал, узнав все? Скорее всего посоветовал бы терпеть все невзгоды, если она не была уверена, что, избрав другой путь, может стать лучше. В какую женщину ей предстоит превратиться, даже если бы и удалось достигнуть этой призрачной свободы? В одинокую, уставшую от жизни, вызывающую сомнительную жалость. «Сбежавшая» миссис Грандкорт окажется существом еще более достойным презрения, чем Гвендолин Харлет, вынужденная учить дочерей епископа под присмотром миссис Момперт.

Она больше ни разу не взглянула на принесенную Лашем бумагу, а прежде чем позвонить горничной, спрятала листок в оказавшемся под рукой дорожном несессере, гордо сдержав любопытство относительно назначенной ей доли наследства. Гвендолин чувствовала, что в сознании мужа и его наперсника она была подлым созданием, готовым принять замужество и богатство на любых условиях, какими бы бесчестными и унизительными они ни оказались.

День за днем, неделя за неделей мысли двигались по одному и тому же кругу. На смену маю пришел июнь, а миссис Грандкорт по-прежнему оставалась на своем месте, появляясь в обществе с привычной грацией, красотой и очарованием. Стоит ли удивляться тому, что ее душевное сопротивление скрывалось под маской внешней покорности? Подобное явление встречается довольно часто, и многие шумно и неустанно объясняют это длинным рядом сложных причин, хотя, в сущности, они мирятся с жизнью только потому, что при ближайшем рассмотрении она оказывается наименее неприятной, чем другие возможные для них положения. Бедная Гвендолин имела слишком много и в то же время слишком мало ума и достоинства, чтобы стать исключением. Так что нет ничего странного в том, что Деронда отметил новую жесткость в ее взгляде и манерах, призванную изо дня в день скрывать чувства.

Так, однажды утром, проезжая верхом по Роттен-Роу вместе с Грандкортом, Гвендолин заметила стоящую на повороте темноглазую даму с маленькой девочкой и светловолосым мальчиком и сразу узнала в них тех, кто стал ее вечной болью. Лошади только что перешли с рыси на шаг. Гвендолин не хватило мужества сделать что-нибудь иное, кроме как отвести взгляд от пронзительных темных глаз, а муж с каменным лицом проехал мимо непрошеных зрителей.

Она ощутила волну гнева, смешанного со стыдом. С губ были готовы сорваться слова: «Ты мог бы по крайней мере приподнять шляпу», – но так и остались непроизнесенными. Если Грандкорт в ее присутствии решил игнорировать ту, чье место она заняла, разве позволено ей упрекать его? Гвендолин промолчала.

Миссис Глэшер оказалась на этом повороте далеко не случайно. Она приехала в город под предлогом покупок детям и сочла необходимым встретиться с Лашем, который утешил ее заверениями, что победа, в конце концов, возможна и что достаточно сохранять спокойствие, чтобы увидеть, как брак так или иначе распадется, а ее сын станет законным наследником. Миссис Глэшер встретилась и с Грандкортом, который, как всегда, велел вести себя разумно, пригрозив наказать, если она устроит скандал, и выразил готовность быть щедрым более обыкновенного, тем более что полученные от сэра Хьюго деньги за Диплоу располагали к широким жестам. Смягченная благоприятными перспективами, Лидия, однако, не смогла отказать себе в удовольствии появиться перед Гвендолин в облике горгоны Медузы. Так гадюка, выброшенная за забор, все же высовывает свое жало, хотя ее яд уже бессилен. Узнав у Лаша время, когда Гвендолин совершала верховые прогулки, в течение нескольких дней Лидия появлялась на своем посту, даже рискуя разозлить Грандкорта. Разве она не имела права погулять с детьми в парке?

Призрак горгоны Медузы оказался более действенным, чем Лидия могла представить. Гвендолин испытала глубокое потрясение, увидев, что Грандкорт игнорирует не только женщину, которая когда-то была ему ближе всех на свете, но и своих детей. В то же время мрачный образ женщины, отверженной обществом, пролил свет на ее собственное будущее и усугубил страх за свою судьбу. Любой ведущий к одиночеству шаг вызывал отторжение. Что могло освободить ее от внешне безупречных, но ненавистных уз, которые она не осмеливалась разорвать? Что, кроме смерти? Но смерти не своей. Гвендолин не могла думать о собственной смерти как о близкой реальности и рисовать в воображении вступление в неведомый мир. Более возможной – и все же маловероятной – ей казалась смерть Грандкорта. Но мысль о том, что освободить ее от деспотической власти и укоров совести может только смерть мужа, пришла к Гвендолин вместе с осознанием того, что это освобождение для нее невозможно. Нет! Она видела Грандкорта живущим вечно и вечно подавляющим ее волю. Впрочем, ей было страшно даже думать о его смерти: словно во сне, Гвендолин мерещилось, что за подобные греховные помысли Грандкорт задушит ее собственными руками.