Даниэль Деронда

– Конечно! И расскажет много интересного, чего я не услышу, – проворчала Мэб, чувствуя себя так, будто только что начала слушать новый увлекательный роман и вот теперь вынуждена пропустить несколько глав, потому что пришло время идти на урок.

К этому времени Кейт уже отправилась на реку делать наброски, а Эми вышла из дома по хозяйственным делам. Миссис Мейрик хотела остаться наедине с Майрой, чтобы услышать ее историю – несомненно, печальную, но оттого в еще большей мере нуждавшуюся в сочувствии.

Этим утром маленькая гостиная выглядела особенно уютной. Солнечные лучи освещали реку, а в открытое окно в комнату проникал теплый воздух. Гравюры на стенах выступали молчаливыми свидетелями: парящая в сопровождении сонма херувимов Пресвятая Дева; величественная Меланхолия с ее торжественной вселенной; пророки и сивиллы; школа в Афинах; Тайная Вечеря; мистические сцены, где давно минувшие века казались запечатленным мгновением; внушающие почтение портреты кисти Гольбейна и Рембрандта; муза трагедии; дети прошлого века в играх и мечтах; великие итальянские поэты. Пережившая свою долю испытаний и сумевшая сохранить жизнерадостное выражение лица опрятная хозяйка сидела на их фоне, подбирая цветные нитки для вышивания. Хафиз мурлыкал на подоконнике, часы на камине мерно, неспешно тикали, а время от времени доносившийся с улицы стук колес лишь углублял царившее в доме спокойствие. Миссис Мейрик решила, что это спокойствие расположит гостью к разговору, и боялась разрушить атмосферу безмятежности своими расспросами. Майра сидела напротив в своей обычной позе – со сложенными на коленях руками – и сначала она медленно осматривала комнату, но вот наконец ее спокойный почтительный взгляд остановился на хозяйке и девушка тихо заговорила:

– Лучше всего я помню мамино лицо, хотя меня забрали в семь лет, а сейчас мне девятнадцать.

– Понимаю, – ответила миссис Мейрик. – Некоторые ранние впечатления оказываются очень сильными.

– О да, это самое раннее. Думаю, жизнь моя началась тогда, когда я проснулась, открыла глаза и навсегда полюбила мамино лицо. Оно было так близко, руки ее обнимали меня, и она пела. Особенно часто один гимн, а потом научила и меня. Мама всегда пела только иудейские гимны, а так как значения слов я не понимала, они казались полными нашей любви и счастья. Даже сейчас иногда я вижу во сне, как тянусь к маминому лицу и она целует мою ладошку. А иногда я вдруг начинаю дрожать от страха, потому что представляю, будто бы мы обе умерли, но потом просыпаюсь и некоторое время не могу прийти в себя. Но если бы я увидела маму, то сразу бы ее узнала.

– За двенадцать лет она могла измениться, – мягко заметила миссис Мейрик. – Посмотри на мои седые волосы: десять лет назад они были ярко-каштановыми. Дни, месяцы и годы оставляют глубокие следы на наших лицах и особенно в сердцах.

– Ах, я знаю, что мамино сердце отяжелело от тоски по мне. Но чувствую, как она обрадуется, если мы снова встретимся. Тогда я смогу показать, как ее люблю, и успокоить после долгих лет печали! Если бы это произошло, я бы забыла обо всем плохом и радовалась, что смогла выдержать лишения. Я жила в отчаянии. Мир казался злобным и порочным. Не хватало сил выносить косые взгляды и грубые слова. Казалось, что мама умерла и смерть – единственный путь к ней. Но в самый последний миг, когда я стояла у реки, мечтая, чтобы ее воды сомкнулись надо мной, и думала, что смерть – лучшее воплощение милосердия, добро пришло ко мне, и я поверила в жизнь. Странно, но я начала надеяться, что и мама тоже жива. А сейчас, когда я беседую с вами этим чудесным утром, покой и надежда наполняют душу. Мне ничего не нужно; я готова ждать, потому что надеюсь и верю. О, я так вам благодарна! Вы не подумали обо мне плохо, не стали меня презирать.

Майра сидела неподвижно, словно изваяние, а голос ее звучал тихо, но страстно.

– Дорогая, многие отнеслись бы к тебе так же, как мы, – ответила миссис Мейрик, глядя на вышивку сквозь набежавшие слезы.

– Увы, я таких людей не встретила.

– Но почему же тебя забрали у мамы?

– Ах, я так долго подхожу к объяснению. Ужасно тяжело говорить, но придется рассказать все. Меня забрал отец. Я подумала, что мы отправляемся на прогулку, и обрадовалась. А потом мы оказались на корабле и отправились в плавание. Я заболела и испугалась, что страдание никогда не кончится. Это было первое несчастье, и оно казалось вечным. Все-таки мы сошли на берег. Тогда я ничего не знала, не понимала и верила всему, что говорит отец. Он меня успокоил: пообещал, что скоро я снова увижу маму, – но мы приплыли в Америку, а в Европу вернулись только спустя много лет. Сначала я часто спрашивала отца, когда мы поедем домой. Старалась поскорее научиться писать, чтобы отправить маме письмо. Однажды отец увидел, как я вывожу буквы, посадил меня на колени и рассказал, что мама и брат умерли, поэтому в Лондон мы не вернемся. Я немного помню брата, помню, как он держал меня на руках, но он не всегда был дома. Я поверила словам отца, что самые близкие люди умерли. Представила, как они лежат в земле, и глаза их навсегда закрыты. Так он сказал. Я никогда не думала, что это неправда, и каждую ночь подолгу плакала в подушку. Мама часто приходила ко мне во сне, и потому я решила, что она живет где-то рядом, хотя я ее не вижу. Стало немножко легче. С тех пор я никогда не боялась темноты, а днем часто закрывала глаза или прятала лицо в ладонях, чтобы увидеть ее и услышать, как она поет. А потом я научилась делать это даже с открытыми глазами.

Майра умолкла и посмотрела в окно, на реку, с таким умиротворенным выражением, словно в этот миг ей явилось счастливое видение.

– Надеюсь, отец не был к тебе жесток, – заговорила миссис Мейрик спустя минуту, чтобы вернуть девушку из забытья.

– Нет, он баловал меня и старался учить. Он был актером. Потом я узнала, что слово «Кобург», которое он часто произносил, означало название театра. Но с театром его связывала не только игра на сцене. Отец не всегда был актером: прежде работал учителем и знал много языков. Думаю, что играл он не блестяще, зато хорошо управлял театром, писал и переводил пьесы. Долгое время с нами жила итальянская леди, певица. Они оба со мной занимались, а еще приходил учитель, который заставлял запоминать стихи и читать их вслух. Я много работала, хотя была совсем маленькой, а в девять лет впервые вышла на сцену. Я с легкостью все воспринимала и ничего не боялась. Но с тех пор раз и навсегда возненавидела ту жизнь, какую мы вели. У отца были деньги, и нас окружала роскошь. Постоянно приходили и уходили какие-то мужчины и женщины, все громко смеялись, спорили, щелкали пальцами, над кем-то подшучивали. Многие из них меня обнимали и ласкали, но в эти минуты я всегда вспоминала маму. Даже в то время, когда я ничего еще не понимала, мне не нравилось все, что нас окружало, и я любила уединиться и погрузиться в собственные мысли. Я очень много читала: пьесы, поэзию Шекспира и Шиллера. Отец верил, что я смогу стать большой певицей – мой голос считали удивительным для ребенка, – и нанял лучших учителей. Но я страдала из-за того, что он постоянно мной хвастал и часто заставлял петь, как будто я была музыкальной шкатулкой. Однажды, когда мне было девять лет, я играла роль девочки, которую бросили, но она этого не знала и любовалась цветами и пела. Я исполняла роль спокойно и даже с удовольствием, но аплодисменты и прочие театральные похвалы ненавидела. Успех никогда не приносил мне радости, потому что все вокруг казалось искусственным и холодным. Я тосковала по знакомым с младенчества чувствам – по любви и доверию. Мысленно я создала прекрасную жизнь, позаимствованную из книг и совершенно непохожую на ту, которую видела вокруг. Еще меня мучило, что на сцене женщины выглядели красивыми, добрыми, нежными, произносили чудесные слова, в которые не верили, а едва закрывался занавес, становились злыми, грубыми, завистливыми. Синьора однажды увидела, как я репетирую, и заметила отцу: «Майра никогда не станет настоящей артисткой: она не представляет, как можно быть кем-то еще, кроме себя самой. Пока это выглядит очень естественно, но скоро – сам увидишь – твоя дочь превратится в заурядную актрису: ни красоты, ни дарования». Отец рассердился, и они поссорились, а я сидела в одиночестве и плакала, потому что слова синьоры обрисовали то несчастное будущее, которое меня ожидало. Я не хотела быть артисткой, но этого от меня ждал отец. Вскоре после этого синьора от нас ушла, и он пригласил гувернантку, которая преподавала мне разные науки. Тем не менее иногда я все же выступала на сцене. Жизнь, которую мне приходилось вести, становилась все более ненавистной: хотелось уйти, но куда – я не знала. Я боялась мира, а главное, чувствовала, что нельзя бросать отца, и не хотела поступать неблагородно. Я думала, что дурной поступок заставит ненавидеть себя так же, как я ненавидела многих людей вокруг. К тому же если бы я поступила плохо, то потеряла бы тот счастливый воображаемый мир, где со мной жила мама. Вот что я чувствовала в детстве!

Майра снова замолчала и глубоко задумалась.

– Тебя никогда не учили следовать высшему долгу? – спросила миссис Мейрик. Не хотелось произносить слово «религия», так как она крайне смутно представляла, каким образом изменилась иудейская вера за долгие века.

– Нет. Я всегда знала одно: нужно поступать так, как хочет отец. В Нью-Йорке он не следовал правилам нашей религии и, по-моему, даже не хотел, чтобы я с ней знакомилась, но мама водила меня в синагогу. Помню, как сидела у нее на коленях и слушала молитвы и пение хора. Я очень хотела снова туда пойти. Однажды, еще совсем маленькой, отправилась на поиски синагоги, но потерялась и долго блуждала, пока уличный торговец не расспросил, чья я и откуда, и не отвел домой. Отец очень рассердился, да я и сама так испугалась, что отказалась от этой мысли. Когда синьора нас оставила, мы переехали на новую квартиру, хозяйка которой оказалась иудейкой. Вместе с ней я начала ходить в синагогу, читала ее молитвенники и Библию, а когда у меня появлялись деньги, покупала собственные книги, так как они помогали ощутить близость мамы: ведь она была очень набожной и соблюдала религиозные обычаи. Так я кое-что узнала о нашей религии и нашем народе. К тому времени я уже перестала расспрашивать отца о маме, и поняла, что он не всегда говорит правду и часто дает обещания, которые не собирается выполнять. Вскоре я стала подозревать, что мама и брат живы, хотя отец и сказал, что они умерли, чтобы я больше не просилась домой. Этот обман так больно ранил мне сердце, что с тех пор я не выношу ни малейшей лжи. Я тайно написала маме, помня название улицы, где мы жили: Колман-стрит, – и что наша фамилия Коэн, хотя отец называл себя «Лапидот», потому что такую фамилию носили его предки в Польше. Я отправила письмо, но ответа не получила и потеряла надежду. Жизнь в Америке продолжалась недолго. Неожиданно отец заявил, что мы собираем вещи и уезжаем в Гамбург, что меня обрадовало. Я надеялась оказаться среди других людей, к тому же хорошо знала немецкий язык. Некоторые пьесы могла повторить наизусть, а отец всегда говорил по-немецки лучше, чем по-английски. Тогда мне было тринадцать лет, и я казалась себе очень взрослой – знала невероятно много и в то же время совсем мало. Я часто жалела, что не утонула во время путешествия в Америку, но приучила себя страдать и терпеть. Что еще я могла сделать? По пути в Европу мне пришла новая мысль. В этот раз я не болела и много времени проводила на палубе. Отец выступал: пел и шутил, развлекая пассажиров, – и до меня нередко долетали отзывы о нем. Однажды я услышала, как один джентльмен сказал: «О, это типичный представитель племени сметливых евреев – не удивлюсь, если он окажется мошенником. Нет на свете другого народа, в котором мужчины были бы настолько хитры, а женщины – настолько красивы. Хотелось бы знать, к какому будущему он готовит дочку». Услышав этот приговор, я внезапно поняла, что все несчастья моей жизни оттого, что я еврейка, что до конца моих дней все вокруг будут думать обо мне плохо, и с этим придется жить. Странным образом, эта мысль принесла облегчение: мои личные страдания оказались частью бедствия целого народа, одной нотой в продолжавшейся долгие века печальной песне. Если многие представители нашего народа жили бесчестно и процветали в бесчестье, разве это не упало тяжким грузом на плечи порядочных евреев, которых презирали за грехи братьев? И все-таки вы меня не оттолкнули.

Последнюю фразу Майра произнесла совсем другим тоном, неожиданно подумав, что в этот миг должна не жаловаться, а благодарить.