Даниэль Деронда

– И постараемся избавить от несправедливого мнения со стороны других людей, бедное дитя, – ответила миссис Мейрик, позабыв про вышивание. – Но продолжай: расскажи обо всем, что произошло дальше.

– После этого мы жили в разных городах. Дольше всего в Гамбурге и Вене. Я снова начала учиться пению, а отец хорошо зарабатывал в театрах. Думаю, что из Америки он привез много денег; не знаю, что заставило его уехать оттуда. Некоторое время он был очень высокого мнения о моем пении, заставлял разучивать партии и постоянно выступать: мечтал о дебюте в опере, – но потом стало ясно, что мой голос никогда не станет достаточно сильным для театра, так что надежд отца я не оправдала. Мой венский учитель однажды сказал: «Не терзайте свой голос, он не годится для большой сцены». Отец испытал глубокое разочарование: в это время мы жили не очень богато. Я знала, что он меня любит и желает только добра, но боялась его расстроить и оттого не раскрывала ему своих чувств. Он никогда не понимал, что способно меня порадовать и сделать счастливой. Беззаботный по натуре, отец все воспринимал легко, так что вскоре я перестала задавать ему важные для себя вопросы: ведь он все обращал в шутку и даже высмеивал свой народ. Однажды, чтобы повеселить зрителей, комично изобразил, как иудеи молятся, и я не выдержала. Едва мы остались одни, я сказала: «Папа, ты не должен передразнивать наших соотечественников перед христианами, которые и без того их презирают. Представь, что бы ты почувствовал, если бы я начала копировать твои манеры, чтобы их развеселить!» В ответ отец только пожал плечами и, засмеявшись, заявил: «Дорогая, ты не сумела бы это сделать». Такое легкомысленное поведение стало главной причиной моего отчуждения: самые глубокие чувства и мысли я старательно от него скрывала. Насмешки над подобными вещами казались мне невыносимыми и доставляли адские муки. Разве наша жизнь всего лишь фарс, лишенный настоящего смысла? Зачем же тогда существуют трагедии и оперы, где герои совершают необыкновенные поступки и не боятся страданий? Я поняла, что стремление отца сделать из меня артистку объяснялось практичным желанием назначить за дочь самую высокую цену. Это открытие охладило мою любовь к нему и благодарность за заботу; с тех пор самым нежным чувством по отношению к отцу стала жалость. Он постарел и изменился. Утратил прежнюю живость. Думаю, окружающие относились к нему хуже, чем я: попросту не считали приличным человеком. В последние годы он часто сидел дома мрачный и молчаливый или рыдал – совсем как я в минуты тяжких переживаний. Тогда я обнимала его, а он прижимался ко мне и продолжал плакать.

А потом стало совсем плохо. После недолгой жизни в Пеште мы вернулись в Вену. Несмотря на совет моего учителя оставить пение, отец все-таки устроил меня в небольшой пригородный театр. В то время он сам уже не имел отношения к театральной жизни. Не знаю, чем именно занимался, но думаю, что проводил все время в игорных домах, хотя аккуратно отвозил меня на репетиции и спектакли. Я была очень несчастна. Приходилось играть в отвратительных постановках. Мужчины приставали ко мне с разговорами; все вокруг смотрели с презрительными улыбками. Я словно попала в ад! Но терпела и делала свое дело, потому что, не зная ничего лучше, решила подчиниться воле отца, хотя и понимала, что голос мой постепенно слабеет, а играю я плохо.

Однажды утром мне сообщили, что отец попал в тюрьму и просит, чтобы я срочно пришла. Не объяснив причин заключения, он приказал отправиться к некоему графу, который сможет его вызволить. Я пошла по адресу и узнала в графе джентльмена, которого накануне впервые встретила за кулисами. Это обстоятельство меня взволновало: было трудно забыть, как он тогда смотрел на меня и как поцеловал руку, – однако исполнила поручение, а он пообещал немедленно отправиться к отцу. Тем же вечером отец вернулся домой и привел с собой графа. Даже сейчас в душе рождается ужас перед этим человеком: он досаждал настойчивым вниманием, не спускал с меня дерзких глаз, но я не сомневаюсь, что за всем этим скрывалось презрение к еврейке и актрисе. Граф был не очень молодой, высокий, грузный, с мрачным лицом – кроме тех моментов, когда смотрел на меня. Его улыбка вызывала во мне лишь ужас. Трудно сказать, почему он казался намного хуже других мужчин, но в некоторых чувствах нам непросто отдавать себе отчет. Отец хвалил графа, рассказывая, каким верным другом тот оказался. Я молчала и думала только о том, что этот человек освободил отца из тюрьмы. Когда граф явился снова, отец вышел из комнаты, оставив нас вдвоем. Он спросил, нравится ли мне играть на сцене, и я ответила, что не нравится, а играю только потому, что этого хочет отец. Граф всегда говорил по-французски, а меня называл petit ange[29] и другими подобными словечками, казавшимися крайне оскорбительными. Я понимала, что он добивается моей благосклонности, но твердо верила, что ни один аристократ не способен испытывать ко мне иное чувство, кроме презрения. Потом он сказал, что мне не нужно больше выступать на сцене: он хочет увезти меня в свой прекрасный дворец, где я стану истинной королевой. Я так рассердилась, что заявила ему: «Лучше навсегда останусь на сцене», – и выбежала из комнаты. По коридору прогуливался отец, и я поняла, что он вступил в сговор с этим человеком. Сердце мое разбилось. Я молча пробежала мимо и заперлась в своей спальне, но на следующий день отец убедил меня, что я не так его поняла, и добавил, что, если я не вернусь в театр, его постигнет разорение и голод. Пришлось опять выйти на сцену, и целую неделю, если не больше, граф не появлялся. Отец нашел новую квартиру и постоянно сидел дома, но однажды жестко заявил, что я должна думать о будущем, а потому обязана принять предложение графа.

Я ничего не ответила, но на следующий день отец сказал, что разорвал театральный ангажемент и мы уезжаем в Прагу. Я во всем начала подозревать злой умысел и твердо решила бежать в Лондон, чтобы попытаться разыскать маму. Два дня ушло на сборы. Деньги у меня были, да кое-что продала, чтобы выручить еще немного. Все самое необходимое сложила в маленькую сумку и принялась ждать. Внезапное молчание отца относительно предложения графа подсказывало, что он задумал против меня что-то новое. Даже возникло опасение, что он хочет сдать меня в сумасшедший дом… Я решила не поддаваться коварным умыслам, чтобы не попасть в разряд падших женщин, которых мне довелось повидать. Сердце восстало против отца, потому что за его спиной постоянно мерещился человек, одна лишь мысль о котором вызывала дрожь отвращения. Вы можете подумать, что у меня не было достаточных оснований для подозрений, кроме собственных чувств. Но мне казалось, что я мыслю разумно, и все, что может случиться, представало ясно и четко. Если я засыпала, то и во сне видела то же самое, а потому почти перестала спать. Не знаю почему, но во всех подробностях, словно наяву, представляла, как отец внезапно меня бросает и я оказываюсь во власти графа, от которого не могу убежать.

В Прагу мы приехали поздним вечером. Отец сидел рядом с возницей – теперь он постоянно курил, – а я все время смотрела в окно. Обычно я не обращала внимания на людей, но в этот вечер замечала каждого, кто шел по улице. Когда экипаж подъехал к большому отелю, я заметила мужчину, который входил в здание, и узнала его прежде, чем он на миг повернулся лицом, а потом скрылся в тени. Той ночью я не спала, а на рассвете выскользнула на улицу так тихо, что никто меня не заметил, и пришла на железнодорожный вокзал. Когда взошло солнце, я уже была на пути в Дрезден и едва не кричала от радости; пугало лишь то, что отец может броситься вдогонку. В Брюсселе стало ясно, что денег не хватает. Я продала, все что могла, и питалась одним хлебом, но все равно не добралась бы до Дувра, не случись чуда. Засунув руку в карман плаща, я обнаружила там полнаполеондора. Раздумывая, откуда взялась монета, я вспомнила, что по пути из Кельна в вагоне напротив меня сидел молодой рабочий. Он несколько раз пытался завести со мной беседу и даже предложил разделить с ним трапезу, но я боялась всего и всех и отказалась. Думаю, это он положил мне в карман золотую монету.

Значительную часть пути от Дувра до Лондона пришлось пройти пешком. Конечно, я выглядела несчастной нищенкой и боялась расстроить маму своим видом, но как же я ошибалась в своей надежде ее увидеть! Едва добравшись до Лондона, я отправилась на поиски Ламбета и моста Блэкфрайерс, но путь оказался далеким и, в конце концов, я заблудилась. Наконец я все-таки разыскала мост Блэкфрайерс и стала спрашивать, где находится Колман-стрит. Люди только качали головами. Никто не знал этой улицы. А я мысленно видела наше крыльцо, белые шторы на окнах, большое кирпичное здание с широкой дверью напротив. Но здесь не было ничего похожего. Наконец я спросила одного торговца, как найти театр «Кобург» и Колман-стрит, и он ответил: «О, малышка, их давно нет. Старые улицы снесли. Теперь здесь все новое». Я отвернулась и почувствовала, как сердце сжала рука смерти. Торговец крикнул: «Подожди, подожди, красавица. Зачем тебе понадобилась Колман-стрит, а?» Наверное, он желал добра, но такого тона я не смогла вынести. Да и как объяснить, зачем мне понадобилась Колман-стрит?

Я почувствовала себя оглушенной и ослепленной и поняла, что очень устала, но идти было некуда. Я выглядела бедной, пыльной, да и с собой ничего не было. Настоящая уличная нищенка. Я всего боялась, ни во что не верила и думала, что Бог меня оставил. Всю дорогу от Праги я надеялась на помощь свыше, гнала себя вперед и думала только о том, как найду маму. И вдруг я оказалась одна в странном мире. Все, кто меня видел, думали плохое, так что ничего другого не оставалось, как примкнуть к попрошайкам. Я остановилась на мосту и посмотрела на реку. Люди поднимались на палубу парохода. Многие выглядели бедными, и я почувствовала, что вдалеке от улиц можно найти убежище. Может быть, пароход отвезет в укромное место. У меня оставалось несколько пенсов, я купила хлеба и села на пароход. Мне нужно было время и силы, чтобы подумать о будущем. Как жить? В этот миг снова показалось, что единственный путь к маме – это смерть. Уже поздно вечером я сошла с парохода в каком-то месте, нашла большие деревья в стороне от дороги и устроилась на ночлег. От усталости я сразу уснула, а когда открыла глаза, уже наступило утро. Пели птицы, сверкала роса, было холодно и очень-очень одиноко!

Я пошла вдоль реки, а потом повернула обратно. У меня не было никакой цели. Мир вокруг казался проносящимся мимо видением. Я вспомнила свою жизнь с самого начала. С тех пор как меня разлучили с мамой, я все время ощущала себя потерянным ребенком, которого подобрали чужие люди, чтобы использовать ради собственной корысти. Их интересовало не то, что я чувствую, а то, что могу сделать для них. Я была одинокой и несчастной, словно меня постоянно заставляли веселиться без всякой радости, – вот что наполняло мою жизнь. Но теперь было еще хуже. Я очень боялась, что кто-нибудь меня заметит и заговорит. Мир приводил в ужас. Никто меня не знал; никто бы меня не понял. Мне довелось видеть множество людей, которые презирали других и смеялись над чужим несчастьем. Что я могла сделать? Казалось, что мир окружает меня огненными стенами, и приходилось спасаться бегством. Когда взошло солнце, его свет показался мне страшным, и я начала думать, что мое отчаяние – это голос Бога, приказывающего умереть. Что ж, мой народ скитался по свету и страдал. Многие умирали от болезней и лишений. Разве я первая? А во время страшных войн и гонений, когда христиане жестоко расправлялись с мирными людьми, наши отцы стремились избежать насильственного отступничества и убивали сначала детей, а потом и себя. Добровольный конец показался мне правильным: бедствия загнали в тупик, откуда не было иного выхода, кроме как тропой зла и порока. Однако в душе боролись два противоположных чувства. Я знала, что некоторые считают преступлением ускорить собственную смерть, так что не лучше ли терпеть, пока остаются силы, иначе зачем нужна вся моя жизнь? С первых лет в ней не было счастья: каждое утро, завидев свет, я думала: «Вытерплю этот день», – но прежде всегда оставалась капля надежды, а теперь иссякла.

С такими мыслями я бродила по берегу, молча взывая к Всевышнему, от которого не смела отвернуться ни в смерти, ни в жизни, хотя и сомневалась, что он обо мне помнит. Силы покидали бедную душу, оставляя лишь одиночество и безнадежность. Чем больше я думала, тем больше уставала, пока не оказалось, что я уже не думаю, а душа полна рекой, небом и вечным Богом. Какая разница, умру я или останусь жить? Если опущусь на дно реки, чтобы умереть, разве это не то же самое, что лечь спать с мыслью о смерти? И я сдалась, уговорила себя. Я больше не могла выносить воспоминаний, ощущала лишь страстное желание оборвать свою тоскливую жизнь, приносящую столько боли, и обрести вечный покой. Вот как это было. Когда наступил вечер и солнце стало садиться, откуда-то явились силы, чтобы исполнить задуманное. Вы знаете, что произошло дальше, – он вам рассказал. Ко мне вернулась вера – оказалось, что я не одинока в этом мире.

Миссис Мейрик не произнесла ни слова, а просто поцеловала Майру в лоб.

– Она настоящая жемчужина, никакая грязь к ней не пристала, – заключила миссис Мейрик, когда вечером, уединившись с Дерондой в маленькой гостиной, чрезвычайно живо поведала ему историю Майры.

– А что вы думаете о поисках ее матери? – спросил Даниэль. – Не боитесь? Честно говоря, я опасаюсь.

– О, полагаю, что ее мать хорошая женщина, – решительно ответила миссис Мейрик. – Или была хорошей. Боюсь, что она умерла. Но в ее добродетели не сомневайтесь хотя бы потому, что отец оказался негодяем. Откуда в ребенке такое душевное благородство?

Ответ разочаровал Деронду: он желал услышать подтверждение собственному суждению, и потому начал искать поводы для сомнений. Аргумент в пользу матери мог не относиться к брату – с этим утверждением миссис Мейрик согласилась, заметив, что брат вполне мог вырасти мерзким подобием отца. Что касается объявлений, то если фамилия брата и матери Коэн, с таким же успехом можно дать объявление о розыске двух терьеров, но при этом никак их не описать. Тут миссис Мейрик заметила, что в беседе с Майрой упомянула об этом способе, но бедная девочка пришла в ужас и возразила, что отец непременно увидит объявление: он внимательно читает газеты. Разумеется, существовали и другие способы. Можно было, например, нанять сыщиков, занимающихся поиском пропавших людей. И все же Деронда хотел убедить миссис Мейрик, что лучше подождать, чем получить сомнительный, если не откровенно печальный, результат, тем более что на следующей неделе он собирался на пару месяцев отправиться за границу. Если же начнется поиск, ему придется остаться, чтобы миссис Мейрик не пришлось в одиночестве разбираться с последствиями, если она по доброте своей продолжит присматривать за Майрой.

– Мы очень расстроимся, если кто-то попытается отнять ее у нас, – ответила миссис Мейрик. – Девочка останется под крышей моего дома; комната Ганса прекрасно ей подойдет.

– Но согласится ли она ждать? – с тревогой спросил Деронда.

– Здесь проблем не возникнет. Майра привыкла беспрекословно подчиняться. Только подумайте, как она слушалась отца! Сама не может понять, как у нее хватило сил убежать от него. А что касается поисков матери, то единственное, на что она способна, – это верить. Поскольку вы посланы во спасение, а мы встретили ее добром, то она поверит, что мать найдется таким же чудесным способом. Когда ее слушаешь, становится ясно, что в душе она еще совершенный ребенок.

Деронда передал миссис Мейрик небольшую сумму денег на нужды Майры, но хозяйка дома ее сочла избыточной. Она была уверена, что, немного отдохнув, Майра скорее всего захочет сама зарабатывать на жизнь, как это делали ее дочери. Деронда горячо возразил, что бедняжка нуждается в длительном отдыхе.

– О, конечно! – согласилась миссис Мейрик. – Торопить события я не собираюсь. Можете не волноваться: мы позаботимся, чтобы девочка ни в чем не нуждалась. Если оставите свой заграничный адрес, то я непременно напишу, как мы живем. Будет несправедливо держать вас в неведении о результате вашего доброго поступка. К тому же мне приятно думать, что я стараюсь не только ради Майры, но и ради вас.