– Отравить его, из-за угла в лоб выстрелить… это что-то иное, – говорил он дальше. – Дело было бы темным, никто бы не доказал, что я приложил руку… всё делать разрешаю, но я должен остаться неприкосновенным.
Нет! Нет! Карл сам готовит себе погибель… Всё это есть временной жертвой… победа останется за мной.
Флеминг начинал качать головой, но Август сменил предмет разговора.
– Саксония высосет меня контрибуциями, – воскликнул он. – Я уверен, что Лейпцигская ярмарка должна окупиться.
– Дали добровольно сто тысяч талеров, – забормотал приятель. – Карл также созвал, как мне доносят, съезд дворянства в Лейпциге.
– Что мои господа дворяне? – усмехаясь, спросил король.
Флемингу так неприятно было дать с этого отчёт, что недавно полученную бумагу он подвинул молча королю и указал пальцем на ней подчёркнутое место. Там стояло, что дворяне собираются привилегиями, и ни к чему не были обязаны, кроме личной службы и снабжения конями.
На это шведский король отвечал: «Где вы, господа дворяне, были со своими конями в то время? Если бы вы исполняли свои обязанности, меня бы сейчас в Саксонии не было. Когда на дворе нужно пировать и пить, вас там хоть отбавляй, но за родину пойти биться… нет охоты… предпочитаете сидеть дома…»
И Флеминг громко прибавил:
– Дворяне ежемесячно будут платить от 200 до 250 000 талеров.
Август рассмеялся.
– Брат забрал у меня моих дорогих подданных на обучение, я благодарен ему за это. Когда-нибудь с ним рассчитаемся.
Разговор потянулся дальше. Два или три раза король спросил о любимой Козель. Спросил потом о Паткуле, и получил ответ, что он был близок к тому, чтобы жениться на вдове Енседель. Король задумался, произнеся его имя.
– Нужно признать, Флеминг, – сказал он доверчиво, – что Паткуль умный, знаменитый дипломат, человек необычной смекалки, хитрости и не разбирающийся в средствах. Предаёт Петра ради меня, несомненно, меня ради Петра, готов нас обоих, если бы ему это было на руку, продать пруссам. Но о себе, по-видимому, больше помнит. Енседель ему принесёт, кроме белой ручки, каких-нибудь четыреста тысяч талеров. Пётр ему платит, я плачу, не ручаюсь, что не берёт от других, да и лифляндские дворяне…
Тут он вдруг прервал себя:
– Но Паткуль стоит того, неоплаченная голова, и он один это понимает, что в политике никакими взглядами руководствоваться нельзя, кроме принципа, что нужно победить; кто разбирается в средствах, никогда ничего не сделает. Яд, стилет, тюрьма тоже хороши, как иные лекарства, когда помогают.
– Приятель, – прервал Флеминг, – почему Шуленбургу не позволяете использовать те средства, какие он предлагает?
– Потому что мир глуп, – воскликнул Август, – и потому что политика Макиавелли только, может, через сто лет найдёт общее признание. Мы можем ею прислуживаться, но скрывать умеем.
Мы, – добавил он с улыбкой, – мы ещё рыцари и мы должны садиться, чтобы выглядеть благородно. Мы хвалимся ещё мученичеством, а нет ничего глупее, чем добровольное мученичество.
Всё это Август как-то так быстро и спутанными словами выбросил в ухо поверенному, что Флеминг даже плохо его понял. Едва договорив, король обернулся. Доходили до него голоса польских панов, немногочисленных, которые приходили поклониться ему и приносили новости на первый взгляд благоприятные.