Вынудили его выпить за здоровье короля токай в одной из многочисленных приготовленных рюмок разного калибра, которые стояли упорядоченно.
Август подкупал сердца поляков своим непрактикованным в правителе доверием. Никогда не сбрасывая с себя величия, умел он, однако, сделать себя таким мягким и доступным, что простодушные были восхищены. Яблоновский, уже однажды напав на тропу характера, видел в том только весьма ловко разыгранную комедию, в искренность которой не верил.
Разговор, из которого было удалено более важное содержимое, шёл о мелочах. Флеминг и Пребендовский расспрашивали короля, какое впечатление на него произвело краковское население, а особенно женщины, среди которых и польских девушек много примешалось из любопытства. Флеминг наполовину серьёзно утверждал, что теперь, когда Август стал одновременно королём польским и курфюрстом саксонским, справедливость требовала, чтобы, в течение полугода пребывая в Саксонии, имел там любовницу немку, а в Польше должен был выбрать себе польку.
Король усмехался, Пребендовский что-то бормотал.
В то время было это уже не первое правление метрессы, которая начинала Августу надоедать. После Кессель, не считая мимолётных романов, которых даже Мазотин сосчитать не мог, за красивой Кессель последовала Аврора, графиня Кенигсмарк, родом из Швеции; и хотя король не порвал с ней полностью, её уже заменила графиня Ламберт, австрийка, выданная за графа Эстер.
Денбский предостерёг электа, чтобы по крайней мере на коронацию не вёз с собой скандала, который мог бы оттолкнуть поляков. Поэтому Эстер должна была остаться в Дрездене, но она упёрлась сопровождать, утверждая, что никто о ней знать не будет, и первые дни сидела в Лобзове, а потом выскользнула в Краков. Делали вид, что не знали об этом.
Кроме неё, с ведома и позволения Августа, будто охмистрина и жена одного из урядников двора, прибыла сюда госпожа Кленгель, и та открыто заехала на Вавель.
Каким показался тот старый, важный, грустный, покинутый замок, который никогда не глядел на подобных людей и обычаи, всей этой службе, Спиглям, Хоффманам, Константини, банкиру Лехману Флемингам и Пфлюгам, наконец самому господину, – изложить трудно. Август чувствовал себя в нём чужим, гостем, и было ему в замке так же неловко, как в католическом костёле, как в католической Польше. Он сам понимал то, что входил внутрь Речи Посполитой как неприятель, покрытый шкурой барана. Всё его тут поражало, с основания желал также всё это перевернуть и сокрушить.
Между тем именно эта задача требовала улыбки и радости над тем, что было для него отвратительным и смешным. Эту внутреннюю борьбу в короле Августе Яблоновский уловил и угадал какой-то интуицией. Не была она здесь в правителях новостью, потому что с подобными чувствами вступали на трон Генрих Валуа, который сбежал от него, Баторий и Сигизмунд III, в начале желающий избавиться от короны уступкой австрийскому Эрнесту. Ни Владислав, ни Ян Казимир поляками называться не могли.
Но в этих всех была добрая воля примирения и соединения с Польшей, когда у Августа коронации предшествовали недружелюбные планы переворота и покушения на уставы Речи Посполитой.
Едва сойдя с трона на краковском рынке, король тут же сбросил польскую одежду и почувствовал себя сразу более свободным.
Польским панам, не исключая преданного ему Пребендовского, он никогда не показывал того, что думал. С саксонцами также не говорил открыто, ни с кем, кроме Флеминга.
В тот день по прибытии в замок воеводы Волынского, который решительно отказывался от рюмки, пили, смеялись и шутили, так что только поздно ночью все разошлись. На протяжение всего времени пребывания воеводы Волынского в замке, король не спускал с него глаз, хотя не давал этого понять по себе. Яблоновский также плохо скрывал в себе некое раздражение.
Зайдя потом с Флемигном в спальню, Август ему шепнул:
– Отец и сын Яблоновские мне подозрительны.
Поскольку они были одними из первых, которые дали себя обратить, и влияние их весьма помогло элекции, Флеминг нашёл это подозрение странным. Пожал плечами.
– Я этого вовсе не понимаю и не вижу ни малейшего повода для враждебности в отношении их, – ответил он. – Не годится их так обижать.
Король сурово поглядел на приятеля.
– Причины их подозревать у меня нет, – сказал он, – это правда, ни в чём их до сих пор упрекать не могу, соглашаюсь, а, несмотря на это всё, чувствую в них рано или поздно моих врагов. Особенно воевода Волынский, философ и святоша, не нравится мне.
Смешная вещь, – добавил он через минуту, – я всегда опасался людей, что не пьют, весёлыми быть не умеют, свою добродетель как плащ на плечах носят. В Яблоновском я не вижу ничего ясно, замкнут для меня, ни на минуту не открылся передо мной.