Когда они втроём вышли на лестницу, внимательно оглядевшись, старик шепнул ближайшему, а все нагнулись, чтобы послушать.
— Вы знаете, раньше, в молодые годы меня использовали у королевы-матери для покраски стен; я видел там всех, кто составлял во двор; среди них я часто видел — исповедника.
— Королевы?
— Боны, Боны; францисканца. Тот позже по-настоящему обратился к истинному свету и стал великим столпом Божьей церкви; его звали Лисманин.
— Это может быть он?
— Несомненно. Он постарел, но я узнал его. Захватив какую-то сумму королевских денег на книги, он выехал в Швейцарию и там, женившись, поселился. Я слышал, его величество король говорил, что если бы имел его в руках…
— Но этого не может быть он! Как бы он посмел?
— Вот это и меня удивляет.
— Он изменил фамилию. Я слышал, его называют Бюргером.
— Может быть, но я уверен, что это он же. Будринский об этом мог бы лучше рассказать, потому что он с ним вместе ездил и потом вернулся один, но его сейчас в Кракове нет.
— Великая смелость!
— Бог добавляет отвагу своим посланникам, — прибавил старик, удаляясь, — кто знает, может, пришёл запечатать новую науку кровью. И если его поймают…
— Его не могут схватить.
После этих слов сторонники новой веры разошлись, другие медленно выплывали из залы и исчезали на улицах, так, что дом вскоре почти опустел.
Проповедник сидел теперь в сводчатой небольшой комнатке, примыкающей к дому молитвы, в широком кресле, около него сидели, стояли виднейшие польские протестанты: Оссолинский, Мышковский, Филлиповский, Ласоцкий, Стадницкий, Зборовский и другие. Они потихоньку расспрашивали пастора о прогрессе реформы за границей, о правителях, которые взяли новую веру в свою опеку, о наиболее знаменитых учёных, распространяющих её сочинениями. На все вопросы так называемый Бюргер отвечал живо, с большим присутствием духа и пылом, если не искренним, то по крайней мере отлично разыгранным.
— Да! Да! — говорил он. — Время придёт, и оно не далеко, когда сыны лжи падут перед светом и перестанут кланяться идолам.
— Вот именно, — сказал Мышковский, — истинный последователь новой веры.
Сказав это, он указал на мужчину с важной фигурой и строгим лицом.
Взглянув на него, сразу было видно, что провёл жизнь не среди четырёх стен, не в покое и мягком безделье, но в противоборстве с собой, с миром, рукой и душой, сердцем и телом. Физиономия у него тоже была суровая и пасмурная. Чёрные усы, коротко остриженная борода с волосами, вылезшими на высокий череп, гладкий, как кожа, оттеняли бледное, худое, жёлтое лицо гордого выражения. Чёрные большие глаза, покрытые веками, глубоко обрамлённые, прикрытые длин-длинными ресницами, глядели равнодушно и холодно. Стиснутые губы, по углам слегка согнутые вниз, уже окружённые морщинками, вместе со лбом и щеками, рассказывали о старых и сильных страстях. Было видно, что не привык себя сдерживать, не умел принуждать, не выносил никакой зависимости, своего упорства ни под чьей волей не нарушил. Огромной фигуры, плечистый, крепкий, сильно сложенный, несмотря на то, что приближался к концу своей молодости, у него была ещё внешность молодого человека, верящего в свои силы.
Это был князь Соломерецкий.