Выше мы уже вспоминали, что князь провёл свою молодость на заграничных дворах. Проезжая по Германии именно в те минуты, когда реформа пыталась делать прозелитов, он подхватил немного новой науки; однако же он не бросил веры отцов до возвращения на родину, когда следом за ним один из немецких посланцев прибыл на Русь с целью обращения и, предоставив ему великую роль защитника реформы, побуждал к борьбе, обещая известный авторитет, возвещая дни славы и победы.
Соломерецкий дал себя обратить и ловкому льстецу позволил невзначай взять над собой преобладание. Нужно быть очень хитрым, чтобы поработить человека с непреклонным характером. Но, внушая мысли, навевая убеждения и приказы, убеждая, что то, что поддаётся, он сам первый задумал сделать, — можно преодолеть самого непреклонного. Так и тут вышло, князь Соломерецкий стал евангелистом будто бы по собственной воле, в действительности же подстрекательством беглеца, которого приютил, который, казалось, исполняет тол-ко волю пана, а не свою.
Имя князя, раньше взятое на Руси, на дворе князей Острожских знакомое и домашнее, нужно было делу реформы, так сказать, втягивая в её будущее семью Острожских, которая значительно позже (в конце XVI) уже полностью стояла с протестантами вместе с греческой Русью.
Князь, приехав в Краков, услышав о славном проповеднике, появился на проповеди в Броге. Там его, как мы видели, представили проповеднику, который с живым чувством встал и, пожимая ему руку, низко поклонившись, выговорил:
— Ваша княжеская светлость можете быть великим столпом костёла! Наши братья повсюду стонут от угнетения, только такие люди, как вы, могут быть помощью святому делу Христовой церкви. Моя душа радуется вашему обращению, потому что оно может вырвать тысячи из когтей дьявола.
Князь принял горячую речь довольно холодно, достаточно гордо.
— Вы можете быть уверены, — сказал он, — что я не отойду от братьев в минуту опасности и благословлю бой, потому что в нём предчувствую победу. На Литве, на Руси католицизм явно падает, его основания задрожали, духовные лица обращаются, епископы тайно благоприятствуют нашей науке, король не далёк от неё. Сенат полон единомышленников, Литва босает костёлы и бежит в соборы, переворачиваются идолы и наступает рассвет нового дня! Ещё мгновение, и вся Польша признает слово правды.
— Amen! — добросил, улыбаясь, проповедник. — Пусть оправдаются ваши слова. И чтоб католическое духовенство не проснулось позже, когда до сих пор так прекрасно спит над пропастью.
Проповедник вздохнул. Он знал, что Хозиуш привёл в Польшу иезуитов, и сам не верил в будущее, которое обещал.
II
Братская ненависть
Когда это происходит в соборе, бьют колокола костёлов, объявляя праздник, вызывая на богослужение. Честной народ принарядился, горожанки надели бархатные чёлки с золотыми галлонами, пучки перьев и манелы, цепочки и собольи шубки; купцы надели епанчи, подбитые мехом; жаки принарядились в праздничные костюмы. Все спешат в костёлы на молитву. Ибо это один из тех дней, посвящённых Деве Марии, к которой направлены молитвы всех, все вздохи как к самой первой, самой сильной заступнице.
Заглянем в костёл. Там звучит орган, струится ладан голубым потоком, народ занимает все лавки и места, вышел ксендз и остановился перед алтарём. За ксендзем из ризницы выходят семеро жаков в белых одеждах невинности. Каждый из них держит в руке зелёную ветку, утыканную зажёнными свечками. Орган замолчал, настроился играть повторно, и молодые свежие голоса запели:
Среди поющих жаков стоял на коленях Мацек, а, когда он пел, по его бледному лицу струились слёзы. Потому что ему на ум пришло всё, что претерпел в жизни, что перенёс, потому что как тень стояла перед его глазами некая туманная фигура, которую называл матерью, и вздохнул к небесной королеве, чтобы вернула ему мать.
Пратически в то же мгновение, когда вздох ребёнка летел к небу, женщина в чёрном проталкивалась среди толпу собрашихся к большому алтарю. Две спутницы низшего класса, две служанки вели её и облегчали проход. Обе пожилые женщины. Незнакомка, которая, как вы легко догадываетесь, была княгиня Соломерецкая, мать сироты, жака, бледная, как всегда, ещё красивая, упала недалеко от места, где семь избранных мальчиков с ветвями пели песнь о Божьей Матери.
Вдруг её взгляд запылал в молитве, упав на ближайшего мальчика. Она не могла оторвать глаз и, сильной рукой схватив Агату, стоявшую поблизости, воскликнула приглушённым, но сильным голосом:
— Это он! Это он!
— Это он, пани! Но, ради Бога, не выдайте себя! Ещё сегодня он будет вашим, сейчас, при людях, в костёле…
— О, будь спокойна! Только сердце матери забилось при виде его, узнало ребёнка. Теперь буду молиться.
И она начала молиться и полакать.