— А впрочем, — прибавил он, — старость всегда немного стоит, хотя бы её искупить, не великая жалость; если растратить молодость, то её всю жизнь не оплачешь. Нашу красивую жизнь за решёткой можно сравнить с жизнью телят в загоне, мы привязаны к столику, как к кормушке!
— А почему не уйдёшь, раз тебе плохо?
— Хороший совет, жаль, что я его не послушаю. Для жака я слишком стар, для пастора слишком молод, для…
— Вот, сидел бы и писал, — прервал другой переписчик, — а то и нам мешаешь, сверлишь уши своей болтовнёй и сам время напрасно теряешь.
— Приятель, — улыбаясь, сказал ему светловолосый, — не будь таким порывистым. Чем тебе нравится латынь архиепископа Уханьского, письма кардинала Коммендони и универсалы, которые переписываешь? Не говори мне, что только ими жить и дышать можно. Я, по крайней мере, предпочитаю прогулку на Кремионки, у Вислы, самой помпезной кардинальской речи, приводящей к войне с Турцией.
Пишущий наклонил голову и, ничего не ответив, скоблил дальше по желтоватой бумаге. Другие только поглядели на него и оставили в покое.
— Слушай, Бонар, — сказал светловолосый, сидя на подоконнике. — Пойдём на рынок!
— Зачем?
— Проветриться, а если удалось бы с кем-нибудь подраться, то немного бы размялись. У меня руки онемели от писанины. Мне ещё дали такое неразборчивое письмо, чтобы переписать в книгу.
— Какое письмо?
— Епископа Куявского к епископу Краковскому. А тебе?
— Я переписываю новости из Валахии, из канцелярии пана Лаского.
— Ещё думают, что это весёлое развлечение, — воскликнул светловолосый. — Слушай, Бонар, пойдём на рынок.
— А если придёт Дылды?
Дылдой называли старшего, который был сухой, длинный и молчаливый, лицо же было немного деревянного цвета.
— Товарищи по своей милости скажут, что нас кто-нибудь послал.
— По крайней мере не я.
— И ни я, — сказал тот, что писал.
— Им во что бы то ни стало хочется стать краковскими канониками! — сказал светловолосый.
Трудолюбивые ничего не отвечали.