И он поглядел на неё тем насмешливым и презрительным взглядом, которого бедная женщина выдержать не могла.
— Но у меня есть свидетель нашего брака, — воскликнула женщина, вдруг делая резкое движение.
— А, это очень удачно. Какой? — спросил Соломерецкий.
— Женщина. Моя служанка.
— Женщины не свидетельствуют, — сказал он холодно. — И что значит один свидетель? И ещё такой.
— А моя клятва!
— Для меня она ничто. Если это ребёнок, повторяю, должен носить имя Соломерецких, пусть докажет, что имеет на это право.
Сказав это, князь отвернулся и, оставляя невестку в отчаянии, сам ушёл. Видя, что было бы тщетно стараться сломить непреклонного в своём упрямстве человека, Соломерецкая, плача, вышла.
Почти у самых дверей в коридоре стоял нищий, постаревший, хоть нестарый, наполовину голый, вытянул к ней руку.
— За души умерших! — простонал он.
Она поглядела на него и бросила ему деньги, проговорив:
— Молитесь и за бедных живых.
Бедняк принял милостыню, поклонился и повторил:
— За бедных христианских невольников в плену у неверных.
Княгиня на эти слова повернулась снова.
— Дайте, буду молиться по этому поводу. Я сам был в плену.
Вдова дала другую милостыню.
— Как тебя зовут? — спросила она.
— Как! Не помню! Двадцать с лишним лет прикованный к цепи, осыпаемый ударами, под бичём неверных, я забыл свою землю, язык и собственное имя.
— Двадцать с лишним лет, — повторила вдова невольно, — и давно вы вернулись?