Сказав это, светловолосый вытянулся и начал мелом рисовать голову осла на жупанике задом к нему стоящего товарища.
— Милый пан отец, — говорил далее державший книгу, — доставил сыну удовольствие, похвалив его желание, выхлопотал ему у короля письма из канцелярии к другим дворам, также у пана Тенчинского было письмо императора к королям и князьям разных земель, к папе, к испанскому и французскому королям, к английской королеве, королю португальскому и многим другим.
— Раз уже есть письма, пусть двинется в дорогу, — произнёс светловолосый весь в мрачном ожидании того, как его будут мучить.
— Что последует дальше, об этом как раз повесть пана Тенчинского, которая записана в той фамильной книги, сохраняемой веками, чтобы вписывать в неё великие и достойные памяти истории. Пан воевода получил разрешение… Слушайте. Это как раз будто говорит сам пан Тенчинский.
— Мы слушаем.
— «Не буду вам рассказывать, — читал юноша со страницы, — какая великая удача служила мне в скачках и турнирах на каждом дворе, а лучше напомню только, что неблагоприятного со мной случилось в испанской земле. Поскольку, выхлопотав себе в Риме у папы, сообразно со своими планами, письма к королям других государств, отдохнув в этой славной столице, где нашёл столько любопытных вещей, достойных того, чтоб их увидеть, присмотревшись к обычаям итальянского народа, весьма примечательным и чудесным, я надумал ехать дальше.
Только послушайте, что со мной случилось во французской и испанской землях, где я был на волосок от смерти, но по Божьему предопределению жизни не потерял, потому что после стольких успешных дел были провалы и несчастья, как это бывает в странствиях. Сначала проезжали через Францию в Испанию по земле, называемой Гасконской, где народ очень зол и мстителен за веру.
Приехав к морю в один из городов, названия которого уже не помню, мне захотелось устриц. Тогда я сказал постулону, чтобы, набрав их в мешок, вёз за мной; он их положил в мешочек, прицепил к лошади и двинулись в дорогу. Мы выехали из того города и уже были в мили от него, как сейчас помню, в чистом поле, когда постулон начал замедлять шаги своей лошади и отставать от меня. Я напомнил ему, чтобы шёл быстрее, но он не хотел слушать, я повторил во второй раз и в третий, но он только оглядывался и плёлся так же, как прежде.
— Раз так, — сказал я ему в гневе, — останься, а я поеду дальше без тебя.
На это он снова возмутился, стал ругать меня разными местными изысканными проклятиями и вдобавок угрожать. Наконец, бросив тот мешок устриц, он схватился за шпагу, которая была сбоку, и подскочил ко мне.
В необходимости я померился бы силами с простым плебеем, и поэтому также потянулся за шпагой. Но, слезая с коня, моя нога как-то застряла в широком стремени так, что я не мог вылезти; воспользовавшись этим, постулон нанёс мне такой удар по руке, как только руку не отхватил! Тут я, достав ногу и освободившись от коня, подбежал к нему и нанёс ему один и другой удар, пока он не начал истекать кровью, после чего, быстро сев на его коня, на котором были мои немаленькие узелки, я поскакал к постам.
Я боялся, как бы в этом чужеземном краю я не ответил за эти раны в соответствии с законом, я очень забеспокоился, когда меня спросили о постулоне. Но я их отправил тем, что у него захромал конь, и он был вынужден отстать, стало быть, он едет налегке, отдав мешки. Однако, спеша, прежде чем приехал тот постулон на другом коне, хотя был уже вечер, я мчался навстречу ночи и всю ночь без отдыха.
Но то было только начало тех приключений, которые ждали меня на испанской дороге. Дальше до Вальядолид я ехал спокойно, получая деньги в банках, куда милый пан родитель посылал мне их на руки купцам.
Уже последний пост перед Вальядолид, а был уже поздний вечер, мы заехали в один трактир, который там называют
— Мне приятно приветствовать у себя графа из Тенчина.
Я с удивлением огляделся — откуда он меня знал? Но я тоже его сразу вспомнил. Этот испанец во времена моей юности был на императорском дворе, человек добрый и спокойный. Тогда он стал проявлять ко мне великое дружелюбие и очень гостеприимно задерживать у себя, не пуская дальше. Я хотел сразу в тот вечер ехать в Вальядолид, но он не дал мне выехать.
— Граф, — сказал он, — дайте уговорить вас остаться на ночь, потому что я неспроста вас задержу. Город Вальядолид охвачен сильным пожаром, сейчас иностранцу опасно выезжать и показываться там, где народ, разъярёный от несчастья, любого готов заподозрить, что это его рук дело, особенно, что расходятся слухи, что поджигателями были какие-то не здешние люди, враги страны. Поэтому, — прибавил он, — вы переночуете у меня, а завтра я вас с утра провожу в город.
Тогда, подумав, я решил переночевать у него, особенно принимая во внимание его уважение ко мне; и так при воспоминаниях об императорском дворе, по которому этот испанец вздыхал, потому что собрал там приличные деньги, пьянка протянулась до ночи, и я, который хотел встать как можно раньше, проспал до полудня, и выехал только после утреннего обеда. Как и обещал тот испанец, он сам проводил меня в город. Чуть только мы к нему приблизились, заметили чёрный дым над ним и жёлтое пламя, все площади и улицы выгорели дотла, когда пожар кончился. Среди этой трагедии кучками плелись разные прокопчённые, оборванные люди, устраивая беспорядки, как это бывает в подобных случаях. Но мой испанец ловко объехал со мной группы погорельцев, когда, избегая их, мы попали из огня да в полымя, как обычно говорят. Потому что мы наехали на тех, кого называют Aguzeli (Alguazil), которые якобы являются гвардией
Те сначала начали нас спрашивать, кто мы такие? На что испанец, который меня знал, отвечал им, что я был известным иностранцем, путешествующим ради своего интереса. Они плохо это поняли, или, может, не хотели поверить; стали снова расспрашивать; я сказал им своё имя и с добавлением, потому что так бесцеремонно на меня напали, как какие-нибудь злодеи. От этого они впали в великую ярость и, не слушая хозяина, бросились нас окружать. У меня не было времени воспользоваться шпагой, потому что их было много; затем они ссадили нас со слугами с коней, растегнули дорожные сумки, один отобрал у меня шпагу, когда я защищался, другой схватил за кошелёк, который я носил у пояса, другой — за шапку с богатой бляшкой, но её я всё-таки не отдал, защищаясь в толпе, как мог.
От меня бросились к слуге, к поясу которого были привязаны на верёвке ключи от всех узелков; сначала их хотели у него отобрать, но я, увидев это и зная, что, если бы их отобрали, мы легко могли бы погибнуть, потому что за этими ключами были бумаги и письма, из которых я мог дать представление о себе, сам схватил эти ключи рукой. Подскочил один из того сброда и стал вырывать их себе — я не даю. Он, достав меч, грозился мне отсечь руку.