— Ты не знаешь эту дороговизну времени! — восклицал он. — Что же дороже него? А ты мне его растрачиваешь и вырываешь!
Поэтому он ни минутки не тратил. Прибыв домой, когда имел свободных четверть часа, он не отдыхал и шёл к шкафу, дабы писать дальше или проверить написанное. На улице никогда не видели его медленно идущим, бежал, несмотря на возраст и тело, запыхавшись, редко шёл с пустыми руками, потому что всегда нёс с собой какие-нибудь книги или бумаги.
Для Академии он был очень влиятельным, ревностным и для молодёжи заботливым опекуном, но вместе с тем он был строг с ней, суров и неумолим.
По должности и положению ему часто подобало находиться в замке, но он избегал этого, отказывался и от короля и двора убегал.
Люди его любили и в то же время боялись, потому что слово и перо имел острые, а не щадил никого и правды и в себе закрыть не умел.
Я у него тогда был не в фаворе, хотя не провинился перед ним ни в чём. Он постоянно упрекал меня в том, что я не хотел надеть облачение священника, хоть кардинал этого желал, о чём Длугош знал, потому что епископ не имел от него никаких тайн.
Был это, может, единственный человек, который полностью имел его доверие.
Кроме прочих достоинств, кардинал заключал, что это была ходячая библиотека. Ибо у него действительно была необычайная память и она редко его подводила.
К счастью, при свадебных и коронационных обрядах кардинал должен был выступать со всем двором и рядом с прибывающими князьями не хотел показать себя беднее, чем они; таким образом из канцелярии меня отобрали в покои. Силезские князья из Рацибора и Освенцима должны были прибыть на свадьбу, ожидали и прочих достойных панов.
Наконец эти две тысячи рыцарей, так красиво вооружённые и наряженные, что на них, как на цветочки, можно было смотреть и смотреть, выехали за королевой. Мы все вышли на них поглядеть, и было на что. Каждый надел самое лучшее и дорогое, дабы покрасоваться перед немцами в Цешине; поэтому лошади были как можно более красивые, доспехи эмалированные и позолоченные, шишаки с разноцветными перьями, которые спадали на плечи, сбруя на конях была особенная, а хвосты, щиты были инкрустированы каменьями, колчаны — обшиты серебром и золотом, сабли сверкали от богатых ножен. Король мог смотреть на них с гордостью, потому что мало кто из монархов поставил бы две тысячи такой молодёжи, холоп в холопа.
Ехал с ними за королевой, хоть королём был недоволен, воевода Краковский, Ян из Тенчина, потому что он и другие из его рода, которого он был главой, держались с кардиналом. Тот никогда от службы не отказывался, потому что, как и воевода, был первый к ней обязан и не хотел дать себя опередить другим. С ним были Станислав Остророг и Пётр из Шамотул, Познаньский воевода, люди, как их звали, королевские, так как те всегда были с паном, и Ян из Тамова с женой, дабы была женщина в спутницы молодой пани.
Я хорошо помню те дни, которые предшествовали прибытию Елизаветы, которая позже так долго и счастливо жила с нашим паном, и я должен тут написать, что в то время, как было в обычае во всём искать пророчества, во всём видеть знаки будущего, у нас на епископском дворе духовные лица, астрологи сообщали самые грустные для королевского супружества гороскопы.
Кардинал, который не любил Казимира, также предвидел то, что ему желал.
И то правда, что всё как-то складывалось шиворот-навыворот, усложнялось, не шло. Королева была уже на границе и должна была вскоре прибыть, а в двух передних комнатах замка ещё не были выложены полы, в других штукатурка не высохла.
Никто на это, наверное, так не гневался и не жаловался, как старая королева-мать, Сонька. Эта пани всегда была склонна к гневу и очень вспыльчива, а когда речь шла о достоинстве её детей и рода, готова была пожертвовать что имела. Король Казимир переносил промедление по-своему, молча и терпеливо, пани мать кричала, бегала и обвиняла виновных и невиновных, что специально делали наперекор ей и сыну.
Полученную в Цешине молодую королеву везли через Пшчин, Освенцим и Скавину, и она уже ехала, когда из Кракова должны были послать к пану воеводе, чтобы ещё на три дня её в дороге задержали, потому что в замке было не готово.
А тут, плохим предсказателям на потеху, случилось ненастье, слякоть, ветер, как бы специально, чтобы испортить дороги, наполнить грязью город и у торжественного въезда отобрать всю праздничность.
Кардинал это также приписывал Божьему гневу на короля, который вмешивался в дела Церкви и присваивал себе власть над епископами.
Случилось так, как прогнозировали, потому что, когда в четверг, в день Св. Дороты, приехала юная королева, дождь лил как из ведра; навстречу ей выехал молодой король на коне, упряжь которого была вся украшена дорогими каменьями, блестела золотом и разноцветными украшениями, оценёнными в сорок тысяч золотых, он и дружина в парче, в шелках, корлева-мать в позолоченной карете. Дождь не прекращался ни на минуту, когда молодая королева пересаживалась в карету королевы-матери и когда потом медленно с процессией, с музыкой, при звуке труб и котлов, ехала в замок.
Всё промокло, размякло, а карета, хоть запряжённая восемью конями, иногда должна была останавливаться, так глубоко погружались колёса.