Свернув в другую улочку, мещанин привёл меня к усадебке, громко крича во дворе:
— Хромой! Хромой!
Из конюшни на этот голос вышел маленький человек, с коротко остриженной головой, хромая на одну ногу. Лицо имел пятнистое, недоброе, глаза — неспокойные и отвисшую губу, которая делала его ужасно отвратительным.
Мой мещанин начал говорить о подводе, а я только одно повторять. Я ссылался на то, что сразу нужно было сообщить о смерти епископа.
Хромой тем временем хвалил своих коней, и сказал, что на них без отдыха готов по самой плохой дороге пять миль сделать.
— На тракте, — сказал он, — земля сырая, я не дурак, чтобы по нему ехать. Мы двинемся малыми тропками, которые я знаю, где ещё держится заморозок и дорога твёрдая. Не заметите, как мигом мы будем в Кракове.
Дошло до торга, а я цены на подводы вовсе не знал. Попробовал только её снизить. Мой мещанин вмешался, как посредник, я согласился на то, что он решил, а затем приказал запрягать.
Я имел несколько белых грошей, которых дал задаток. Сразу выкатили повозку и Хромой взялся её смазывать, а я под предлогом, что был измучен ночным бдением, постелив себе сена, бросился на повозку, покрылся епанчой… и ждал уже, что Бог даст.
Затем мой хромой вывел пару коней и, чуть подождав, мы двинулись.
Когда я очутился в поле, на тракте, почти один, на Божьей милости, я не знал, радоваться ли, тревожиться или отчаиваться. Хромой погонял, я, хоть лежал, сон меня вовсе не брал. Поначалу нас объезжали возы, люди, всадники, а, так как в голове я имел погоню и жестокий страх, я прижимался к телеге, чтобы меня как можно меньше было видно.
Это был напрасный страх, потому что, как я узнал позже, моего побега не заметили вплоть до поздней ночи, когда и богослужение закончилось, и постный ужин, на котором меня не было.
И даже, когда кричали, звали и искали меня напрасно; думали, что я заблудился где-то в местечке, зайдя туда, не допуская даже, что я мог убежать. Один Долива, как мне говорили, многозначительно качал головой, но, как если бы не имел избыточной охоты преследовать меня, не говорил ничего.
Хромой тем временем объездными дорогами вёз меня в Краков, и первые три мили кони шли довольно резво, но, утомив их, мы были вынуждены дать им попастись, а дальше, хоть возница кричал, погонял, много обещал, мы тащились очень медленно.
Он обвинял эту дорогу и время года, потому что, по его мнению, кони всегда были очень слабы весной, из-за того, что ленились, и люди также слабели в эти месяцы, для чего им пускали кровь.
Ехал он медленно, но зато говорил много и, если бы я слушал, многому мог бы научиться от него, но в голове у меня было что-то иное.
Я сказал — до Кракова, а только теперь я подумал: куда я там пойду? Что буду делать? Как я спрячусь? Кто меня примет?
Словно какой-то внутренний голос тогда шепнул мне, чтобы я направился к королевскому двору и под опеку пана. Если не сам, то через Гайдиса я мог напомнить о себе, а готов был хотя бы в конюшнях при королевских лошадях служить, чем насильно стать клириком, чтобы исчезла у меня всякая надежда отыскать родителей.
Я хорошо знал, что, надев духовное облачение, приняв послушничество, уже не буду сам себе господин. В конце концов, почему я это делал, что меня подталкивало? Я сам, по-видимому, толком тогда не знал. Это было решение Провидения и моей судьбы.
Тех различных историй, что я наслушался от Хромого, потому что его рот не закрывался, сегодня не вспомню, знаю только, что дорога мне выдалась смертельно долгой, с этими лошадьми, что должны были быть такими неутомимыми, а потом каждую минуту нужно было из-за них останавливаться, то, чтобы что-то исправить, то напоить, то, чтобы отдохнули, то накормить, то, чтобы какое сомнение в упряже понять.
Наконец показался Краков, — слава Богу! — и я сложил руки для молитвы. Мне казалось, что я уже спасён.
ebooksa