Отправив на Литву короля, когда он должен был ехать в Гданьск, нас, двор свой, он отправил назад в Краков.
Я был так счастлив, что отвёз выздоравливающего Гайдиса и снова увидел ту усадебку, в которой прошло моё детство. Оно так живо встало перед моими глазами и та мать, которая меня там ребёнком прижимала к своему лону, что я с Гайдисом чуть ли не каждый день говорил о ней, утверждая, что, если она жива, не могла отказаться от любви к ребёнку и, верно, обо мне вспомнит.
Я помню, что старик, покачивая головой, тогда ответил мне:
— Ты в этом разочаруешься. Ничего я не знаю, но, если жива, она больше тебя сейчас, может, боится и рада бы избавиться, чем думает любить. Но ты этого понять не можешь. Я только скажу тебе, чтобы ты никогда её не искал и не спрашивал о ней… Даже материнская любовь может перемениться в ненависть.
Не чувствуя себя ни в чём виноватым, я крикнул, что этого быть не может, а не предчувствовал того, что вскоре со мной должно было произойти.
Тут с грустью и болью приходиться мне приступить к рассказу о периоде моей жизни, который, если бы не был правдивым, показался бы мне самому не похожим на правду. Однако всё то, что пишу о тех временах, не только не вымышлено, но сегодня в моей памяти рисуется слабей, чем было.
Отправив из Вильна часть двора, король нас также, нескольких слуг, выслал с Бурчаком. Возвращаться нам срочности не было, поэтому мы тянулись малыми днями, иногда приостанавливаясь и отдыхая. А так как Бурчак вовсе суров к нам не был, наши же молодые головы кружились, всю дорогу мы проделали так весело, радостно, в прекрасную пору, что удовольствием было о ней вспоминать, а когда мы приблизились к Кракову, сердце почти сжалось.
В замке мы нашли сильное запустение; делать было нечего, мы могли играть во дворе, гоняясь, кидая копьё, стреляя из лука, пробуя коней и проказничали.
Бурчак тогда и в город нас пускал, с тем только, чтобы возвратились, прежде чем запрут ворота, чем я воспользовался, навещая моих знакомых, иногда заходя к ксендзу Яну, потому что любил его как отца.
Однажды, когда я возвращался в замок уже под вечер, гляжу, навстречу мне идёт Слизиак, которого из-за медвежьей щетины я бы и в аду узнал, а чувствовал к нему отвращение. Я был бы рад его избежать и обойти, но, увидев меня, он пошёл мне навстречу.
— Я вас уже в замке искал, — отозвался он, приветствуя меня и присматриваясь ко мне.
— Благодарю вас за это, — сказал я весело, — ежели вы хотели узнать, как я поживаю, могу вам похвалиться, что, благодарение Богу, я попал на двор наилучшего пана и имею немного его расположения.
Слизиак, нахмурившись, начал меня расспрашивать, а я так был глуп, что, хвалясь, рассказал ему всё, очень гордясь тем, что король оказывал мне особенную милость.
Я ещё не докончил повествования, когда в замке начали трубить закрытие ворот; таким образом, попрощавшись с ним, я живо убежал.
На следующий день как-то под вечер Слизиак притащился ко мне в замок. Он уселся, заболтался и когда уже опускались сумерки, начал меня уговаривать проводить его до постоялого двора и выпить с ним подслащённого вина.
Он был так навязчив и настойчив, что я наконец согласился на это, не обращая внимания на поздний час.
Мы вышли в город к какому-то постоялому двору аж на Клепаре, прибыв в который, я заметил только, что стояла одна запряжённая крытая карета, а кони были осёдланы, словно Слизиак собирался ночью в дорогу.
Мы вошли в комнату, где нам, действительно, подали подслащённого вина в двух кубках. Хоть я чувствовал в нём сладость, но смешанную с каким-то таким привкусом, что оно не шло мне в горло. Слизиак пил и меня непременно вынуждал. Я быстро осушил свой кубок, он налил мне другой.
Я ещё не допил его, когда почувствовал какое-то головокружение и сонливость, мне прямо стыдно сделалось. Я тёр руками лицо, силой открывал глаза, они странно у меня склеивались. Наконец я полностью потерял сознание и уже не знал, что со мной делалось. Я уснул каким-то каменным сном.
Когда я снова начал приходить в себя, то, что я ощущал, мне показалось странным; я чувствовал, что лежу в кровати, а она переваливается со мной в разные стороны. Я с трудом приоткрыл веки, вокруг царила темнота. Я хотел поднять руки и почувствовал, что они были крепко связаны.