Все этому очень обрадовались и вздохнули легче. Нам приказали вскоре ожидать короля во Львове, потому что он возвращался больной и в течение длительного времени хотел там отдохнуть.
Поэтому пришёл ко мне бурграф Трецьяк, добрый человек, очень мне приятный, чтобы посоветоваться, что следовало делать в предвидение королевского возвращения. Он меня не выгонял, потому что как панский слуга я имел право остаться в замке, но дело было в матери, для людей и лошадей которой были нужны несколько комнат, конюшен и каретных сараев.
Я не хотел, чтобы Кинга тут оставалась до прибытия короля и двора, и не желал расстаться с матерью, поэтому сам предложил снять в городе какой-нибудь домик, куда бы и меня на руках или в кровати перенесли.
Матери это больше понравилось, чем жить на милости бургафа в замке, всегда не как у себя, а как гость. Таким образом, немедля сняли у Журовичей дом с садом и конюшнями, правда, деревянный, безвкусный, но тёплый и просторный. На одной стороне три большие комнаты с альковом, с другой столько же для челяди и кухня. А так как возвращения короля можно было ожидать со дня на день и мы не хотели, чтобы он застал нас там, как только комнаты подмели и обогрели, мать сразу же первая переехала. Меня прямо так, как лежал, покрыв голову бондажами из шкур, понесли шестеро нанятых верзил, так что, кроме небольшого холода, я практически не почувствовал этого переезда.
Мама заранее мне присмотрела лучшую комнату в доме, так что, оказавшись там, мне стало радостнее, когда увидел больше Божьего света и что-то более весёлое, чем в стенах замка. Тут же была и каморка для слуг, и всякие удобства, а если бы я мог встать и ходить, было достаточно места, чтобы свободно двигаться.
Это был первый день после того, как я получил травму, когда мог смеяться, шутить и показывать хорошее настроение… а так как надежда на возвращение короля и всех наших оживляла нас, мы все были в хорошем настроении.
Увы, это продолжалось очень недолго и пришло словно для того только, чтобы после этого ясного дня наш траур казался чернее. Я говорил уже о Сропском, этом пророке, над которым все смеялись. Этот Сропский, несмотря на то, что ожидал худшего, когда войско двинулось, пошёл с ним вместе. Я помню, что ему тогда говорили, издеваясь:
— Если ты пророк, Сропский, а Господь Бог с тобой в таком соглашении, что сначала тебе объявляет свои приговоры, и ты знаешь, что мы идём на погибель… ну, тогда возвращайся домой!
— А стоит ли? — отвечал он тогда. — Нет! Куда все идут, туда должен идти тот, кто держится со своими, хотя бы в пропасть, потому что отставать от братьев не годится, но наш закон — умереть с ними. Я знаю, что нас там ждёт погибель. Кто вынесет целой голову, только Богу известно; я там, может, свою сложу, но понести её должен.
Итак, Сропский пошёл с другими, взяв с собой только поясок св. Франциска и освящённые чётки.
На часах было, возможно, десять часов утра, за два часа до полудня, лежу один в моей комнате, окуренной свежей смолой, зимнее солнце светит радостно, воробьи точно к весне чирикают, в моей душе было как-то непередаваемо блаженно. Затем я слышу шаги, скорее какие-то шлепки и приглушённые стоны. По шагам я узнал, что это не мог быть никто из домашних.
В сенях кто-то остановился и, слышу, как слепой, водит по двери в поисках щеколды. Я слегка приподнялся на локте. Дверь медленно отворяется и появляется фигура — непонятно, то ли нищий, то ли бродяга, разбойник или призрак.
Я столько людей видел в разных краях и приключениях, что, казалось, никто меня не удивит и новым не будет. Начиная от прокажённых, хромых и паралитиков под костёлами в Италии вплоть до нашей бедноты в лесах и деревнях, я видел всевозможное человеческое уродство и недолю.
Но такого человека, какой стоял перед моими глазами теперь, я никогда не видел, не мог допустить, что он когда-нибудь мне явится.
Трупное, жёлтое, высохшее лицо с как бы бессознательно вытаращенными глазами, над ним ужасно взъерошенные волосы, через лоб окровавленный платок с почерневшей, засохшей и грязной кровью. Открытая шея была покрыта синиками и пятнами, тело наполовину прикрытое какой-то одеждой, перевязанное тряпками, лохмотьями, верёвками, на ногах тряпки, порванная обувь, кусочки коры, открытые раны, корки грязи.
В одной руке была огромная палка, точно недавно отломленная, на которой ещё торчали веточки.
Всё это ничто по сравнению с лицом и физиономией, наполовину безумной, как бессознательной и дышащей горячкой.
Я смотрю, потеряв дар речи, смотрю — мне, наконец, кажется, что он напоминает Сропского, но я был не уверен. Он? Не он… Он с ума сошел, спятил!
Я его испугался. Что если это яростный безумец, а я безоружен. Но вижу, он вошёл, не закрыл за собой дверь, а посреди комнаты остановился, рот его открылся, глаза смотрят не на меня, а на стену, и из горла начинает доноситься хриплый голос, будто вода просачивается через узкое отверстие. Затем он выпалил, неразборчиво пробурчав:
— Бог отомстил за грехи их… и было великое побоище, ужасная бойня… пали виновные и невинные. Мои глаза смотрели на это, и ещё кровь стоит в них… всё вижу в крови, слышу крики и стоны умирающих. Нет польского рыцарства… валашские холопы раздавили их и перебили. Не будет дома без траура… не будет рода без могилы… Тысячи вдов и сирот.