—
Мы все так взволнованно и испуганно слушали, что невозможно рассказать, что с нами делалось. Женщины плакали, теряя рассудок… я как бор проливал слёзы, потому что, кроме них, тут уже ничего не оставалось. Что же наш гнев мог против Божьего?
Честный Трецьяк сразу занялся Сропским, которого надо было перевязать, одеть, положить… но в нём уже оставалось столько жизни, что, исповедавшись и до конца сетуя и крича, на следующий вечер он скончался.
Что потом делалось во всём городе, когда почти каждый час кто-нибудь прибегал и привозил новые подробности о буковинском поражении… какой был всеобщий плач по стране и нарекания на Ольбрахта, описать невозможно.
Сказать правду, король, хоть сильно больной, сражался храбро, не покинул своих; сел на коня, ни на минуту не утратил ни отваги, ни хладнокровия, но всё это приходило слишком поздно.
Страшного поражения ничто не могло возместить. Все эти великие военные замыслы вместе с нашим рыцарством были погребены в Буковинской пуще.
Поэтому те, которых это больше всего мучило, потому что потеряли отцов, братьев, мужей, теперь не раз вспоминали советы Каллимаха умерить шляхту, и громко говорили, что король специально выдал её на бойню в Буковине, чтобы от неё избавиться. Отсюда ещё больше ненависть к Ольбрахту, которого и до этого не любили.
Ещё перед возвращением короля, явная благодать Божья, моя нога так хорошо сраслась, что сначала я начал с палкой прохаживаться по комнате. Как только я смог ходить, мать очень начала настаивать, чтобы я, хоть медленно, в карете возвращался с ней в Краков. Правда, что пребывание во Львове вовсе не обещало быть приятным, потому что эти наши несчастные уцелевшие, если не постоянно, то иногда гостили и приносили с собой боль, нарекания и проклятия.
Из деревень же, из разных земель, из тех семей, что шли с королём на войну, когда не могли дождаться возвращающихся, а слышали о разгроме, прибежали искать своих. Только там найдя могильную весть, они наполнили город жалобой.
В костёлах, на улицах были слышны только плач и стоны. Сердце разрывалось. Женщины в отчаянии публично проклинали короля.
Ольбрахт прибыл в замок, но такой больной, что его должны были потихоньку везти на обложенной и крытой телеге, а там посылать за докторами и спасать.
Хоть я с палкой и не очень хорошо ходил, мне так стало жаль моего господина после этого поражения, что я не имел покоя, пока не отпросился у матери, чтобы разрешила мне пойти в замок попрощаться с ним и утешить его. Я должен был ехать в карете. Прибыв в замок и встретив на пороге придворных и урядников в неплохом настроении и спокойном расположении духа, я опешил и усомнился в том, что до сих пор собственными ушами слышал от свидетелей о поражении, потому что ожидал найти всех в слезах и терзании.
Короля я застал в одной рубашке и тулупе, на неё надетом, медленным шагом прохаживающимся по комнате, из которой до меня к порогу дошёл смех. Он разговаривал со своими урядниками, шутя, как раньше. По правде говоря, на лице видны были болезнь и худоба, но заботы на нём я напрасно искал.
Увидев меня, входящего с палкой, он встал, поглядел и сказал:
— Что ты? Тоже бывал на Буковине?
Я улыбнулся. Громко вздохнул.
— Ужасное поражение…
— Война, — сказал он, — там не было ничего ужаснее того, что обычно случается на войнах. Зачем же они беспорядочно деморализовались, а передней стражей и информацией пренебрегали?
Я начал говорить соболезнования, Ольбрахт прервал меня:
— Теперь преувеличивают, чтобы могли жаловаться и ругать за свою вину других.